Основная тема этой строфы – отказ от категории числа: Хорошо не уметь число, хорошо не знать / никакого сколько: сколько – такая нудь!

При этом формы рыбы и птицы здесь могут восприниматься по-разному: это либо родительный падеж единственного числа, либо именительный падеж множественного числа. Разумеется, нетрудно было бы написать стая рыба и стая птица, но Клюев не стал этого делать, а предпочел создать в тексте грамматическую неопределенность. В сочетании стая рыбы значение множественности присутствует в любом случае, так как существительное рыба может употребляться как единичное (тогда возможна форма множественного числа рыбы) и как собирательное. Слово птица обычно существительное единичное, но и собирательным тоже может быть. Однако собирательность свойственна этим словам, когда говорится о рыбах и особенно птицах как о добыче или товаре. Здесь же эти существа изображены живыми, а значит, в процессе читательских грамматических догадок на первый план выходит все-таки множественное число, не скоординированное с глаголами, стоящими в единственном числе. Слово стая во всех случаях собирательное, и его значение множественности создает в языке конфликт между семантикой и грамматикой, так как при его семантике множественности современное сочетание возможно только с единственным числом согласуемых слов.

Но следующая строчка И толпа ребенка сбегается издалека (при нормативном сочетании толпа детей) возвращает наше сознание к родительному падежу единственного числа.

Здесь же проявляется возможность двойственной грамматической интерпретации сочетания плещется в заросли тростника. Это можно перевести на нормативный язык как плещется [где?] в зарослях тростника и как плещется [куда?] в заросли тростника. То есть грамматическая норма русского языка способствует переосмыслению глагольного управления в тексте Клюева, а следовательно, и сдвигу в семантике глагола: он приобретает значение направленности.

Строчки Рыба с рыба трудно соединить. / Птица с птица трудно соединить; но ребенок с ребенок и нить не соединить иконичны: действительно, отказываясь от косвенных падежей, но сохраняя предлог, требующий творительного падежа, соединить объекты трудно.

Может быть, строку но ребенок с ребенок и нить не соединить надо понимать так: ребенка с ребенком и нитью не соединить. Тогда соединительный союз и преобразуется в усилительную частицу.

В строке У ребенок есть такая длинная нить слово ребенок можно понимать как форму родительного падежа множественного числа – по образцу сочетания у солдат, и эта возможность напоминает нам древнюю форму существительных с нулевым окончанием[1418] в древнерусском языке. Аналогично ведет себя существительное край в четвертой строфе, в строке только застыть у набитой до край корзины и в пятой — появись из воздух сахарного тростника.

О древнерусском языке напоминает и сочетание говорит река: в прошлом словоформа река была причастием глагола речú.

Во второй строфе, кроме форм родительного падежа, появляются и формы предложного на лету, в цвету, однако они употребляются в наречном выражении (на лету) и адъективном, с признаковым значением (в цвету). Заметим, что выражение на лету освобождает глагольный корень от грамматической глагольности, т. е. от обозначения динамики, а сочетание в цвету изображает цветение не как процесс, а как статичную ситуацию. Основная тема этой строфы – неподвижность.

Многократный повтор Песня держит стрела на лету, а также повтор кофе пьется прямо с ветка в цвету становится иконическим обозначением статики, неизменности бытия, действие предстает состоянием.

Тема неподвижности как тождества состояний находит выражение и в том, что субъект и объект не вполне различаются в таких строках: Песня отпущенной тетивы / держит длинная стрела на лету; Песня держит стрела на лету (при отказе от дифференцирующих окончаний винительного падежа).

В следующих строфах тема неподвижности тоже выражена отчетливо и настойчиво – и в серии вариативных повторов, и в других конструкциях, она и заканчивает стихотворение: Никуда не течет Маиси спелого лета, / у звезда ни движенья вперед, ни назад возврата – / жизнь застыла в блокнотик мастера Эверетта, / в интересный блокнотик мастера Эверетта! <…> Это такое правильное приволье, / это такая правильная свобода: / место хватает оставаться на месте, / место хватает не искушать сердце.

Тему повторов, в частности плеоназмов и тавтологии, Е. В. Клюев разрабатывал и теоретически, связывая повторы с напластованием смыслов в ритуальных заклинаниях (Клюев 2008).

Именно потому, что сознание носителя русского языка постоянно приспосабливает аналитичные аграмматические конструкции к переосмысленному восприятию высказываний, получается следующий результат: разрыв одних морфолого-синтаксических связей приводит к установлению других. Как сказано в стихотворении, и внезапно возникает всеобщая связь, <…> И внезапно возникает общая родня / у одного и другого бережка, / и неслышная походка легконогого дня / начинают узнавать с полшажка. Обратим внимание на форму множественного числа начинают – это отступление от принципов и от идеологии языка пираха.

Начало третьей строфы, отрицающее прилагательные цвета, устанавливает связь между совершенно разными цветами (серым и красным) на основе этимологической общности средств сравнения: вроде небо гранита или граната. Общее свойство гранита и граната – зернистость.

Отказ от склонения слова блокнотик перестраивает глагольное управление: Ах, чего не бывает в блокнотик мастера Эверетта <…> говорится в блокнотик мастера Эверетта <…> жизнь застыла в блокнотик мастера Эверетта, <…> сплошная работа в блокнотик мастера Эверетта[1419].

Если глагол говориться (инфинитив) в норме может иметь сему направленности и управлять винительным падежом (например, что-то говорится в микрофон, но, конечно, не в блокнот), то сочетание *бывать во что-то вообще немыслимо, а застыть во что-то можно только превращаясь из одной сущности в другую (вода застыла в кусок льда). В таком случае, может быть, жизнь <…> превратилась в блокнотик мастера Эверетта?

Результат частичного отказа от склонения здесь таков: падежный аграмматизм приводит к неожиданному появлению динамики там, где нормативная сочетаемость его не предусматривает. И эта динамика проявляется в последнем элементе вариативного повтора: все затянуто без разбора в одно болото: / в безразмерный блокнотик мастера Эверетта.

Внесение динамики в структуры, предназначенные изображать статику, влечет за собой оксюмороны. Оксюмороном является и строка жизнь застыла в блокнотик мастера Эверетта (из‐за несовместимости элементов сочетания *застыть куда), и сочетание неподвижная вертихвостка (ситуация вполне реалистична, но значение прилагательного противоречит этимологической образности существительного), и сочетание неистовому покою, и столкновение наречий места в строке И нигде везде ни ровесника, ни собрата. Противоречивым изображается и поведение людей: Племя смеется над кочет и горько плачет.

В третьей, четвертой и пятой строфах встречаются сочетания: нет у пираха понятие <…> Нету Бог <…> Нету у нас судьба… <…> нету подмога.

Если вспомнить, что слова нет и нету – результат компрессии и редукции исходного выражения не есть ту[1420], станет ясно, что именительный падеж вместо родительного вполне органичен – это синтаксический архаизм.

В четвертой и пятой строфах осуществляется и эксперимент над грамматическим родом: Нету у нас судьба… ни серпа, ни снопа нет. В этом перечислительном ряду омонимичны флексии разных падежей и родов: сначала -а воспринимается как окончание именительного падежа, свойственное существительным женского рода, но в следующих словах -а выступает как показатель родительного падежа мужского рода. Возникает интенция к грамматическому уподоблению существительных, и в сочетании Нету у нас судьба слово судьба как будто меняет род и падеж. Сначала это кажется большой натяжкой, но затем, в пятой строфе, появляются строки Но – Бога высокая, справедливая Бога, <…> Высокая Бога, справедливая Бога, в которых перемена рода очевидна. В этом случае женский род может быть мотивирован тем, что люди племени пираха не знают Бога. Не исключено и такое толкование: в бытовых диалогах ответная реплика иногда, вопреки синтаксической норме, по инерции воспроизводит грамматическую форму, прозвучавшую в вопросе (особенно если ответ дается с установкой на языковую шутку): «А у тебя нет карандаша?» – «Карандаша у меня есть».

Возможности перемены рода обнаруживаются и в других фрагментах: в третьей строфе и не знает дата; у звезда ни движенья вперед, ни