— Как вы можете быть уверены в том, что это была его работа, — спросила Клер, — если сама цель буддийского искусства в том, что в него не должна вмешиваться личность художника?

Риверс улыбнулся:

— С этим-то и были трудности у моего дедушки. Его цветки лотоса отличались слишком большой ботанической точностью. Так жаловались монахи. Слишком натуралистично, говорили они. А еще мы узнали, что он начал оставлять свои записи у наиболее надежных монахов — длинные ленты бумаги, которые он прятал в барабане своего молитвенного колеса и на которых записал крошечные пейзажи и ботанические исследования; они стали картами, направлявшими нас.

— С чего вдруг монахам отдавать вам его заметки?

Риверс пожал плечами:

— Они доверяли нам, мисс Флитвуд, возможно, потому, что я мог растолковать записи моего деда, чего даже им не удавалось. Он снова начал писать на языке своего отца, понимаете.

«Дикий болотистый сад рододендронов становится менее безликим после того, как в нем определят каждую разновидность, но о чем нам это говорит? Неужели человека определяет его рост, кожа, цвет, имя? Как мы должны решить, какие виды сохранить? Должны ли мы основываться в выборе лишь соображениями о практической пользе растения для человека? Что же сказать об этом лесе дубов, стволы которых, заросшие мхом толщиной в дюйм, вознеслись прямо, словно бамбуковые молитвенные шесты, на высоту четырехсот футов, а над ними раскинулись ветви, обвитые ползучими побегами, каждый длиною сотни футов?» — Риверс мог цитировать своего дедушку почти слово в слово. — «Подобно колоннам с каннелюрами», — сказал он Клер, указывая на страницу письма, где Магда повторила слова Аруна. — Вот что написал мой дед. Столбы, подпирающие небо.

Ни один убийца не смог бы написать такое, в этом Клер была уверена — почти уверена, и она понимала, как женщина могла положить все свои силы, всю свою жизнь на то, чтобы сохранить память о человеке, видевшем мир таким образом.

— Одно время мы с Магдой шли по следам Аруна там, где он отклонился от главной реки, вынужденный отступить почти к самой границе Бутана, чтобы избежать встречи с конными грабителями, разбойниками того сорта, которые оставили его отца умирать много лет назад. Несколько недель Арун жил в этих пограничных деревнях, зарабатывая на хлеб тем, что учил местных лавочников индусскому способу вести расчеты, все еще использовавшемуся, когда мы туда прибыли.

Именно здесь сила духа изменила Аруну, как прочитала Клер. «Потерял всякую надежду отыскать мак, — писал он. — И все же я полон решимости преодолеть мое уныние и предпринять еще одну попытку выяснить, что случилось с моим отцом». В этом монастыре, сообщала Магда, Арун оставил записи, проникнутые его уверенностью в том, что зеленый опийный мак был капризом природы, случайной прихотью растительной тератологии, приспособленной только к своему собственному царству. Он не выжил бы в другой среде.

— К тому времени, как мы покинули последний монастырь, уже приближалась зима, а бандиты на Чайной дороге в Лхасу были готовы на все, — произнес Риверс с дрожью в старческом голосе. — Чтобы спастись от них, мы пересекали поднявшиеся, окруженные льдом реки на надутых воловьих шкурах; там умерли двое из наших носильщиков. В одно утро мы проснулись и увидели, что яки, из-за отсутствия хорошего корма, дошли до того, что стали есть нашу палатку. «Возможно, нам следует оставить его в покое», — сказала мне однажды Магда. Похоже, мы оба пришли к мысли, что в конце концов ни Арун, ни его отец не хотели, чтобы их нашли — ни эти зеленые маки, ни этот великий водопад, ни эту затерянную долину. — Риверс бросил взгляд на свою крошечную, сморщенную жену, и она протянула ему пальцы в ответ.

Клер поразилась тому, что их мог так глубоко взволновать человек, которого они никогда не встречали, события, которые произошли почти семьдесят лет назад. Опустив взгляд на письмо в своей руке, она услышала голос, с которым путешествовала все эти месяцы: «На гималайских вершинах мы увидели, как природные гейзеры с силой выбрасывают пенистые фонтаны кипящей воды из скованной льдом земли. На шестьдесят футов в воздух, и этот воздух был настолько холоден — до девяти-десяти часов утра ртуть вообще не поднималась из шарика термометра, — что арки обжигающей жидкости, исторгнутой из земных недр, падая, застывали в виде огромных ледяных монолитов и пирамид.

Когда мы нашли его, он превратился в замерзшего фараона в ледяном Египте. Давно уже умер, сжавшись, словно ожидая перерождения. Замерзший фараон — а мы были археологами, расхищавшими его могилу. Наша триангуляция была завершена».

— Но откуда вы узнали, что это был Арун, мистер Риверс?

— Она знала. Во время одной из их совместных экспедиций он потерял три пальца на левой ноге из-за обморожения. К тому же, видите ли, потом мы спустились по тропке с перевала в долину, и монахи показали нам карты Аруна, его записки. — Он нежно улыбнулся. — В те дни, когда китайцы еще не пришли туда, долина была полна деревьев и цветов.

— И маков?

— О да, там были маки, хотя ни один из них мы не увидели в цвету.

Риверсы хранили молчание, пока Клер читала постскриптум, прибавленный Уильямом: «Как ты можешь догадаться, Риверс, я по-прежнему жаждал получить некоторое подтверждение того, что мы с тобой всегда подозревали, и впервые в жизни, зная, что другой возможности может не представиться, я осмелился спросить у миссис Айронстоун то, о чем никогда не спрашивал раньше. „Ты мой, Уильям, — тут же ответила она. — Пожалуйста, прости меня за то, что я никогда не говорила тебе этого. Клянусь, я думала, что будет лучше, если ты возмужаешь в поселениях Айронстоун, нежели со мной. Это решение непросто было принять, но право, полагавшееся тебе по рождению, было не единственным моим секретом, и в течение многих лет я боялась других вопросов, которые ты мог бы мне задать, будь я вынуждена признаться"».

«Чтобы объяснить все как следует, мне придется рассказать тебе о последней ночи, которую Арун Риверс провел в Лондоне… О, я и сама была безумна в ту ночь. Мысль о ней почти невыносима. Мои собственные дневники показывают женщину, которую я не узнаю, столько тайн она хранит даже от себя самой. Снова и снова я спрашиваю себя, почему я решила выйти замуж за Джозефа, человека из этой странной, загнивающей семьи, человека, чей разум извратился и обратился на себя самое из-за его отца, из-за трагических обстоятельств смерти его матери и сестры. Но теперь я могу лишь догадываться о том, чем руководствовалась эта женщина; возможно, она верила, что ее любовь сможет изменить характер человека, развернуть весь ход его жизни. Я узнала, что детские раны продолжают беспокоить нас всю жизнь, словно сломанная нога, кости которой плохо срослись и вынуждают нас прихрамывать при ходьбе.

В оправдание того, что я собираюсь тебе поведать, я могу сказать лишь, что со временем я стала считать своего мужа чудовищем. Я следовала за ним на самое дно, видела те ужасные вещи, которые он фотографировал. Изнасилованных женщин, утонувших женщин. Все более и более жуткими они становились, эти снимки, которые я позднее уничтожила. Я была измучена его безумием, боялась за себя и детей. А потом, как тебе известно, появились все эти сообщения в газетах об ужасах Уайтчепела и даты, которые в точности соответствовали нашим ежемесячным визитам в Лондон. А в последнюю ночь… в последнюю ночь, когда я увидела его в саду, с окровавленными руками и одеждой… в ту ночь я взяла пистолет и совершила тот поступок, который пытаюсь искупить уже столько лет. После такого деяния как могла я считать себя подходящей матерью для детей, что у меня уже были, не говоря уже о том, которого носила в себе?