Веками раб будет думать об этом моменте. Почему? Почему она предпочла умереть в своей клетке, а не обрести свободу?

Все в нем восстает против мысли о том, чтобы покинуть ее. Но он слишком долго добивался этого. Сидя за спиной своего господина на трибунах Колизея в ожидании последнего испытания, он смотрит на затылок королевы и представляет, как вынесет ее на плече, когда будет уходить.

Он не наблюдает за битвой. Но по крикам зрителей, оглушительным и кровожадным, он понимает, что она закончилась. Небо меняется, над ним кружатся осколки неестественного света. В воздухе повисло затаившееся дыхание, предвкушающее скорое появление Богини.

Король поднимается, устремив глаза в небо.

Но пока все остальные смотрят в небо, королева просто смотрит через плечо на раба. Ее губы складываются в одно беззвучное слово:

— Уходи.

И он уходит.

СНАЧАЛА ОН ПУТЕШЕВСТВУЕТ ПЕШКОМ, предпочитая скрытность скорости. У него нет никаких вещей и очень мало денег. Ему некуда идти, кроме как «куда угодно, только не сюда».

Он слышит, как эхо разносится по воздуху, когда хиаджский победитель забирает свой приз. Крики и радостные возгласы пронзают ночь, словно Дом Ночи — это один умирающий зверь, издающий последний рев.

Не оглядывайся, говорит он себе. Это не имеет значения.

Но по какой-то причине он все равно оглядывается.

К этому времени он уже находится на окраине города, стоя с распростертыми крыльями, и готовый взмыть в небо, чтобы совершить свой последний побег. Он почувствовал порыв — внезапный и непреодолимый, словно призрачные руки тянут его назад.

Он поворачивается.

Колизей горит, ярко и сильно, как зараженная рана, готовая вот-вот взорваться.

Его взгляд задерживается там, но затем поднимается — поднимается к звездам, где все еще витает странный мерцающий свет богов — и он вдруг не может пошевелиться.

Ниаксия далеко, парит в небесах, словно наблюдая за забавными последствиями своего последнего подарка.

Но всегда можно почувствовать взгляд бога. А Ниаксия в эту ночь смотрит прямо на него. Он чувствует ее взгляд, ощущает его как благословение, как проклятие, как железный кол, пригвождающий его к судьбе, которой он не хочет.

И она улыбается — жестоко, красиво, разрушительно.

Он пытается сказать себе, что не чувствует, что меняется в этот момент. Он пытается сказать себе, что воображает головокружительный, выбивающий из колеи прилив сил в его венах. Он пытается сказать себе, что внезапный удар боли по позвоночнику — это плод его тревоги.

Но правда есть правда.

В этот момент раб становится королем.

Он отворачивается от богини и улетает в ночь. Позже, надежно укрывшись в маленькой деревушке, где никто и не подумает его искать, он будет потрясенно смотреть на красные чернила на своей спине. Он заплатит какому-нибудь голодному нищему без языка все деньги, которые у него есть, чтобы тот помог выжечь ему спину, выжечь так жестоко, что он едва не убьет себя, пока шрамы не станут такими ужасными, что искоренят знак.

Он не король, говорит он себе. Он не Наследник. Он просто свободный, впервые за почти столетие.

Но если он говорит себе что-то, это не значит, что это правда.

Это лишь первая ночь из тысяч, которые Обращенный король проведет, обманывая себя.

Пройдет двести лет, прежде чем он примет правду.

Глава

61

Орайя

Я открыла глаза.

Какая-то внутренняя часть меня ожидала увидеть лазурный цвет потолка моих покоев в замке. Почувствовать знакомый аромат розы и ладана.

Но нет. Потолок был старый, из расположенных в хаотичном порядке деревянных досок. В комнате пахло лавандой и горелым деревом в камине.

Такой незнакомый, и в то же время… такой узнаваемый, что я не могла понять. Как будто этот запах обращался к той части меня, которую я давно забыла.

Я повернула голову, и меня встретила волна поистине мучительной боли.

Но я была жива.

Я действительно была жива.

Когда фрагменты воспоминаний битвы вернулись ко мне — чудовищное лицо Саймона, склонившееся надо мной — это показалось мне чертовым чудом.

Мои глаза сфокусировались. Я находилась в крошечной спальне, лежала на старой, потрепанной временем кровати, покрытой явно самодельным одеялом. Передо мной была закрытая, немного кривая деревянная дверь, возле которой стоял маленький деревянный стул.

А на этом стуле — крошечном, шатком стуле, забавно развалившись на нем — сидел Райн.

Он слегка сопел, голова приподнята назад к стене, под углом, который выглядел болезненным. Руки были перекрещены на груди. На нем была обычная хлопковая одежда, которая казалась готовой разорваться по швам при первом же чихе. Темные высохшие пятна крови портили кремовую ткань, и его предплечья были обмотаны плотными бинтами.

У меня заслезились глаза. Я уставилась на него, изображение медленно расплывалось. В груди было так тесно. Я не думала, что это связано с моими травмами.

Я шмыгнула носом, а Райн спал так чутко, что этого звука было достаточно, чтобы он проснулся с забавной резвостью и чуть не свалился со стула, тут же потянувшись за мечом, которого там не было.

Я не смогла удержаться. Я засмеялась. Звук был ужасен — он был подобен хрипу задыхающегося человека.

Райн едва успел выпрямиться. Потом его взгляд упал на меня.

Он стал совершенно неподвижен.

И тут он одним движением опустился на колени возле моей кровати, обхватил руками мое лицо, словно хотел убедиться, что я настоящая.

Ты жив, — хотела сказать я, но смогла вымолвить только:

— Я тебя напугала?

Я улыбалась, немного смеялась, хотя звук был практически всхлипом. И вскоре Райн тоже засмеялся и стал целовать мое лицо — лоб, брови, нос и, наконец, рот, оставляя на губах привкус слез.

— Никогда больше так со мной не поступай, — сказал он. — Никогда, черт возьми.

Дверь открылась.

В проходе стояла женщина, держа в одной руке ступку и пестик, как будто она так быстро примчалась, что даже не успела отложить то, что делала.

— Я услышала…

Но тут ее глаза нашли мои, и слова исчезли.

Я тоже не могла говорить. И не могла отвести взгляд. Потому что, Богиня, она выглядела такой знакомой, такой знакомой, что все остальное отпало. Эти зеленые глаза так напоминали мне кого-то, кого я когда-то знала.

Она испустила долгий вздох.

— Ты проснулась, — сказала она одновременно с моими словами:

— Я тебя знаю.

Глаза сморщились в грустной улыбке.

— Я не думала, что ты меня вспомнишь.

Я не знаю, точно ли я ее помню. Это