— Про то нам известно, — сказал Кантемир, не прерывая чтения.

Капитан Георгицэ, убедившись еще раз, что его князь наделен свыше божественным даром, продолжал увереннее:

— Его царское величество Петра Алексеевича застали мы в городе Красноусе около Харькова, в усадьбе князя Трубецкого. Накормил и напоил нас его величество по-царски. Поблагодарил за вести от Петра Толстого и письма твоей милости. Затем показал нам свои корабли и бронзовые пушки. Из Харькова взял нас с собой в Москву, в старую свою столицу, дабы отдать нам поклепные письма на твое высочество, писанные ему от недругов твоих из наших мест. И велел царь тебе, государь, сказать: будь осторожен с турками, но берегись не менее бояр своей страны, ибо злобны они и тебе враги.

Кантемир резко сдвинул брови, губы его сжались в нитку. Антиохий Жора, молдавский гетман, жаловался царю, что его князь отрекся от христовой веры и со страху готов лизать туфли султану. Молдавские бояре хотят от него отложиться и перейти со всем войском на сторону русских. Не мог понять слабый разумом, подлый в расчетах гетман, что поспешный и необдуманный шаг способен навлечь на князя и его страну, еще до подхода российских войск, неистовство оттоманского ятагана.

Из горла Кантемира вырвался глухой и долгий, мучительный стон.

— Гетман Некулче, — молвил он.

Рука, державшая письма царя, слегка дрожала. Некулче затрепетал. Что случилось с князем, приступ бреда? Ведь в гетманах ныне его милость, Антиохий Жора, о том знает вся страна.

— Гетман Некулче, — повторил Кантемир.

— Государь...

Воевода вперил в него тяжелый взгляд.

— Не удивляйся, Ион, я не ошибся. Действуй, гетман Некулче. Прикажи взять Антиохия Жору и запереть его в глубочайший наш подвал. Приставь к нему крепкую стражу. Без нашего на то дозволения не давать ему ни с кем ни видеться, ни говорить.

Ион Некулче поклонился и вышел. Кантемир бросил взгляд на Георгицэ.

— Говори, капитан. Я слушаю.

Глава V

1

Шли дни за днями, но Константин Лупашку не был в силах их даже сосчитать. В том каменном мешке, в который его бросили, было всегда темно. Догадаться о том, что настал вечер или пришло утро, можно было только по тому, что в дверях появлялся экклезиарх[66] Эмилиан, приносивший кружку воды и заплесневелый сухарь. Гайдук понимал: если уж его поручили заботам церковнослужителя, это означало, что вести счет дням и ночам уже ни к чему. Узник стер до мяса ногти, расчесывая грудь: не было покоя от вшей, от блох и клопов, упивавшихся его кровью. Изредка его одолевала дремота. Тогда приходили сны, вырывавшие его из ямы и уносившие далеко-далеко, на поляну в Орхейских кодрах, или в рощу в Дудулештских местах, в круг его молодцев, разбойных весельчаков, бесстрашных храбрецов. Он слушал голос Маковея Бэдики, здоровяка в косматой заломленной набок кушме, подзывавшего его к журчащему родничку, чтобы втайне поведать о новой молодецкой проделке. Поодаль закипает казанок с замой. Рядом на сковородке жарится утка. От вкусного запаха кружится голова... Что это, первые признаки безумия? Нет, нет! Каждый, кто голоден, глотает этак слюнки, мечтая о всякой вкуснятине. Неужто сырое подземелье, куда он попал, — последнее его прибежище в канун смерти? Но будь что будет! Только бы поскорее вырваться из этой бездны, хотя бы на казнь!

Так терзался Лупашку в то утро, когда за дверью, как всегда, послышался звон ключей бдительного экклезиарха Эмилиана. Скрипнул засов. Прошелестела ряса преподобного. Раненько, по всем расчетам, явился он на этот раз. Не следуют ли за ним по пятам каты с иголками, с тупыми ножами, для нового допроса и новых мук? Давненько не жаловали что-то к нему палачи...

Экклезиарх Эмилиан вошел неспешно, посвечивая себе свечечкой. Воткнул ее в углубление между двумя камнями, похлопал веками, рассматривая сидельца. Монах принес на дощечке острие косы, более схожее с шилом, чем с бритвою, и чашечку с мыльной пеной. Усевшись рядом с Лупашку, он вынул из широкого рукава пару ножниц.

— Почтенный экклезиарх, зачем тебе моя борода? К чему я должен готовиться — к крестинам или свадьбе?

Услышав нечестивые речи, экклезиарх сокрушенно покачал головой. Лупашку хохотнул.

— Вот уж не чаял, что брить меня будет немой поп!

— Не гневи бога, сыне, и без того довольно ты грешил, — глухим голосом отозвался преподобный. — Молись лучше господу о прощении.

— И помолился бы, святой человек. Да услышит ли, увидит ли меня бог в ямине сей? Видно, так уж написано мне на роду — до скончания времени вариться в кипящей смоле...

Этакого непотребства экклезиарх не слыхивал давно. Пробормотал старец молитву, осенил себя крестным знамением. И взялся за отросшую бороду нечестивца, чтобы привести в порядок грешный лик.

В тот же день явились четверо апродов во главе с дворцовым баш-булу-башем[67] и вывели его наружу. Во дворе прислонили к столбу, чтобы привык к белу свету. Потом осторожно повели через двор и далее по переходам княжьих палат.

Лупашку дал втолкнуть себя в большущий зал. Тряхнул плечами, разбросав апродов, словно ореховые скорлупки. Бросил быстрый взгляд вокруг, как бы примериваясь, кого бить и куда бежать. Потом выпрямился и застыл в ожидании.

На могучего гайдука величественно взирал сам господарь Земли Молдавской. Толстые восковые свечи с трепетом потрескивали в канделябрах, бросая ясные лучики то на лик князя, то на образ спасителя над его головой. Но таяли в воздухе, не достигнув высокого чела, ибо стоял день и в окна лились потоки света. Свечи горели, как того требовал обычай земли. По левую руку господаря в роскошном кресле восседал митрополит Кир Гедеон; от него далее тянулся ряд бояр в атласных кафтанах, с непокрытыми головами. По другую сторону зала сидели другие бояре, помельче чином. Великие бояре и малые, логофеты и ворники, спафарии, казначеи и постельники, постельничата и каморники, армаши и апроды с сожалением глядели на Константина Лупашку, воровского атамана. В их глазах добрый молодец был уже не более чем труп.

Княжья кука под страусовым пером лениво шевельнулась. Кантемир милостиво сказал:

— Кто ты, добрый молодец, и как тебя звать?

— Я, государь, сын монаха. От зари до заката имя мое неизменно — Константин Лупашку. —