девяностые годы он пришлёт мне пару писем, в одном из них будет сообщено: «Выхожу на заслуженную пенсию, но жизнь на этом не кончается».

Переписка наша, однако, на этом закончилась. Время очень непонятное наступило. Даже для моего поколения, казалось бы, перенёсшего столь невзгод с самого раннего детства – тоже непонятное.

ВЕНА

Сюда прибыли мы колонной «студебеккеров» ночью в середине апреля 1945 года. Остановились под какой-то стеной, поднимающейся высоко к чёрному небу. Стена была настолько разбитой, что пробоины угадывались в темноте. Едва разгрузившись, рота ушла выполнять очередную оперативную задачу, а мне выпало остаться часовым возле машин. Враг мог сидеть, затаившись где-нибудь на этажах и следить. Бдительность, бдительность и ещё раз бдительность, наказывал ротный. Сохранить машины и самому уцелеть.

Я не знал, на какое задание и куда ушла рота. И не полагалось мне знать. Всякие сведения оперативно-тактического характера, понятно, держатся в секрете. Даже после того, когда ребята вернутся, разговоров откровенных не может быть, ну, разве только какие-то намёки. Почистят оружие, достанут из вещмешков сухой паёк, поедят и прилягут подремать, если, конечно, обстоятельства позволят.

По другую сторону колонны стоял в охране мой земляк Афонин.

Он полушёпотом спросил:

– Курить будешь? Уши, поди, опухли.

– А-а, – обрадовался я. – Давай.

Афонин пошелестел плащ-палаткой. Он на днях стоял на посту при каком-то складе и добыл особое курево – длинные, как карандаши, сигареты.

Я такие прежде не видел. Дерьмо, конечно, никакой крепости, лишь духами воняет, махра лучше. Тем не менее, подержать в губах, позатягиваться непривычным духом – приятно. И Афонин это понимает, не скупится.

Пока мы курили, разразился дождь. Ух, какой дождина! Вместе с ливнем стали падать отламывающиеся от стены камни. В западных городах я обнаружил удивительную штуку: тяжёлая бомба угодит в серёдку здания, проломит крышу, пробьёт межэтажные плиты, взорвётся, вышибет всё изнутри, а вот стены развалить не сможет, только дыры произведёт. Стены лишь покосятся, накренятся и порой так сильно накренятся, что опасно по улице проходить, вот-вот рухнут, перегородив путь пешеходам и машинам. А ничего – люди ходят, транспорт движется. Стены нависают, а не валятся. Арматура внутри стен крепкая – в этом хитрость архитектора. И теперь отрывались и падали лишь тяжёлые ломти штукатурки.

В конце колонны мелькнул человеческий силуэт, Афонин побежал туда, но никого не обнаружил.

– Никого – шёпотом сказал он.

Через некоторое время послышалась автоматная очередь, звук её был глухим, придавлен. Стрельба повторилась совсем близко, по ту сторону стены, где-то у пролома. Однако полёта пуль не услышано, значит, стреляли не по нам.

Так мы дождались утра. А рота ещё не возвращалась. По улице пошли люди. Наши «студебеккеры» занимали часть тротуара, людям надо было обходить. Много было девчат, они шли стайками, фигурки их были настолько аккуратными и упругими, что эта упругость упитанного тела чувствовалась на расстоянии, и лица свежими, что невозможно было не заглядываться на них. Будто лишения войны и не коснулись обывателей этого огромного города, столицы приальпийского государства. Здания вот развалены, а жители не отощали. Гитлеровская армия, знать, не объела их.

– Братки, махорочки на скрутку бы. Очень уж истосковался по родной махорочке, – неожиданно услышал я родную речь. Обращался инвалид с костылём. – Из Смоленщины я, в 41-м немцы вывезли на заводы делать снаряды…

– Ты, значит, шестерил, делал снаряды, которыми убивали советских солдат? – сказал Афонин.

– Да уж так, – потупился инвалид. – А кто отказывался делать, тех расстреляли.

– У всех вот такое совпадение. Тебя не расстреляли, зато наших тысячу бойцов твоими снарядами расстреляли, – говорил Афонин, однако махорки из пачки инвалиду всыпал.

Инвалид, сделав мах костылём, пошагал, но вернулся. Курил взадых и молча стоял, наблюдая тяжёлым взглядом за улицей.

– Что на родину-то не торопишься? – спросил Афонин.

– Да ведь как туда, – не сразу ответил инвалид после очередной глубокой затяжки. – Энкэвэдэ там встретит, расстреляют. Между огнями получилось…

Этот соотечественник далеко не первый, кого приходилось встречать на отвоёванной чужеземной территории: были вывезены, как рабочий скот, из родных земель, теперь боятся туда вернуться, потому что прощения не будет. Между двух огней.

Моя голова тогда мало об этом думала, точнее – совсем не думала, хотя могла бы очень серьёзно думать. Как-никак, опыт был: и колоний нагляделся, и отца на моих глазах скручивали и увозили…

Девчата, собравшиеся на широком каменном крыльце (инвалид сказал, что это педагогический лицей), друг дружке показывали на нас, игриво привлекали наше внимание. И надо же было Афонину, дураку, закурить свою длиннющую, с мундштуком, сигарету, и этим самым он чуть не сгубил себя и меня заодно, потому что эти синички тугозадые, увидев, что русский солдат курит такие шикарные сигареты, тотчас сбежались и, бестолковые, стайкой окружили нас. Часовых-то, стоявших на боевом посту, окружили плотно! Каково? Верный кандей, а то и похуже. Синички щебетали и просили дать им таких сигарет. Одна, уже окончательно осмелев, тянулась погладить щеку Афонина, покрытую редким пушком, другая нахально гладила тонкими, с перламутровыми ноготками, пальчиками погоны на моём плече. Погоны, я уже говорил, в нашем батальоне, красные. Я чувствовал, что и физиономия у меня в этот момент такая же красная, если не более. Другие девчонки, лепеча по-своему, уже заглядывали в кузов «студебеккера». Мне надо было срочно производить какое-то действие, ну может, немедленно производить выстрел предупредительный в небо, тем самым распугать пигалиц. Но это было бы уже глупее глупого – такая мера. Смех на весь батальон будет. Открыл пальбу против девчат.

Выручил инвалид. Он что-то громко сказал девчатам на их языке, потряс костылём и те вмиг разлетелись.

Вот такая нехорошая история вышла.

Немцы и их сателлиты чувствовали себя на оккупированных восточных территориях хозяевами гораздо большими, чем они у себя в своей стране, дома. Но я-то вот и никто в роте не чувствует тут себя хозяином, нет такого ощущения, что я хозяин положения, вот беда, более того, нет и охоты становиться хозяином на чужой земле, в этом глубинная разница в натурах нас и их.

Сменяются, кочуют на земле народы. В Англии, говорят, сегодня живут совсем не потомки давних старожилов, в Греции – тоже, в Италии – тоже.

А дальше как будет? Фантазия решительно отказывается представлять, что Россию будут населять какие-то национальные сообщества, совсем не потомки русских будут когда-то россиянами. Будет Красноярск, будет Новосибирск, будет Томск, будет Москва, а народы-то совсем другие будут, другая культура, религия, другие языки.