— Милости просим, проходите, — сказала она и посмотрела на Никиту пристальным спокойным взглядом.

— Рад бы, да время не терпит, — сказал Никита и подошел к саням, чтобы вытащить их на середину двора.

— Выше меры и конь не прянет, — крикнул из стайки Тихон Гаврилович. — Девок смешить — коня вдвоем запрягать. Стакан чаю выпить не успеешь, как я управлюсь. Тепла наберешься, в походе крепче будешь…

— И в самом деле, зашли бы, пока тятя коня запрягает, — сказала женщина.

— Нет-нет… — сказал Никита так поспешно, будто боялся, что произнеси женщина еще хоть одно слово, и он непременно согласится и пойдет к ней вместо того, чтобы поскорее ехать к Лукину. — Никак нельзя мне, потом когда-нибудь…

— Ну, что поделаешь, коли нельзя, так нельзя, — сказала женщина и, даже не взглянув на Никиту, скрылась за дверями избы.

Тихой Гаврилович вывел из стайки уже захомутанного коня и стал впячивать его в оглобли.

— Экой ты упрямый, — сказал он Никите, покачав головой. — Впрочем, дело военное, тебе виднее…

Никита с досадой посмотрел на закрывшуюся дверь избы и на пустое крыльцо.

«Обиделась, что зайти отказался», — подумал он и спросил Тихона Гавриловича: — Это дочь твоя выходила?

— Анюта-то? Дочь, — сказал Тихон Гаврилович, закладывая конец дуги в гуж. — Год уже со мной живет — вдовствует. Прежде в городе проживала да на Черновских рудниках. На рудники ее замуж-то выдавали, шахтер ее муж был. — Тихон Гаврилович заправил дугу в гужи и, упершись коленом в клещи хомута, стал затягивать супонь.

Никита оправил на лошади шлею, подвязал седелку и стал подтягивать чересседельник.

— Убили его, мужа-то, — переводя дух после натуги, со вздохом сказал Тихон Гаврилович. — Прошлой зимой, в январе ли, чо ли, убили. В красногвардейцах он служил, когда Семенов из-за границы ворвался. Может, слыхал?

— Не слыхал. Я в то время в Иркутске был, — сказал Никита.

— До самой Оловянной станции Семенов-то тогда продвинулся, а вперед себя запломбированный вагон в Читу прислал. Вскрыли вагон, распломбировали, а там люди убитые сложены. Знай, мол, наших, вот как мы караем… Страшись… После распознали людей-то. Оказались товарищи комиссары Маньчжурского Совета…

— Тогда и муж ее был убит? — спросил Никита и опять посмотрел на пустое крыльцо.

— Тогда и убили. Черновские-то шахтеры-красногвардейцы первыми навстречу Семенову кинулись. Сказывали, бой жестокий был, пока его назад за границу не высадили. Вот тогда и убили… — Тихон Гаврилович помолчал и, пристегивая к удилам вожжи, прибавил: — Как белые власть взяли, Анюта ко мне переехала. В шахтерском поселке ей оставаться опасно было. Сам знаешь — люди теперь всякие. Очень просто доказать могут, что муж ее в красногвардейцах ходил…

Тихон Гаврилович пошел под навес, принес охапку сена и бросил на розвальни.

— Вот так-то теперь с ней и живем вдвоем, так и живем, — сказал он. — Жену-то Агриппину Трифоновну уже много годов, как бог прибрал.

Никита объяснил Тихону Гавриловичу, где проехать к холмам, у которых партизаны ждали подводу, но уходить со двора медлил. Он все поглядывал на крыльцо избы, надеясь, что снова появится Анюта. Уезжать, не увидав ее еще раз, не хотелось.

«Надо бы хоть на минутку зайти было, — думал он. — Жена убитого товарища… Может быть, дни и ночи нас ждала, а я к ней в дом зайти отказался. Обиделась… Да и как не обидеться…»

Наконец, решив заехать к Тихону Гавриловичу еще раз, когда отряд придет в село, и тогда уже непременно поговорить с Анютой, Никита отвязал жеребчика и сел в седло.

И вот тут на крыльце снова появилась Анюта, как будто нарочно караулила мгновение, когда Никита станет уезжать со двора.

Она быстро спустилась по ступенькам и, подбежав к Никите, протянула ему маленький пшеничный калачик.

— Коли недосуг чаю попить, может быть, на седле покушаете. — Анюта посмотрела на Никиту так, словно не предлагала ему хлеб, а сама просила милостыню. — Пожалуйста, возьмите…

Никита взял из ее рук теплый калачик и спрятал за пазуху.

— Спасибо, — сказала Анюта.

Никита удивленно посмотрел на нее.

— За что мне-то спасибо, — смущенно проговорил он. — Я благодарить должен…

— Вам спасибо, что нашим хлебом не побрезговали, — сказала Анюта и, не оглядываясь, пошла в избу.

Никита проводил ее взглядом, вздохнул и выехал за ворота.

Сельская улица стала еще многолюднее. Очевидно, проведав, что отряд партизан приближается к селу, мальчишки толпами бежали к поскотине, и за ними торопливо шли крестьяне. На всей улице теперь не осталось ни одного окна, в котором не было бы видно женских лиц.

Никита тоже поехал было к поскотине, но вдруг у того самого пятистенного дома, где прежде особенно густо толпились крестьяне, увидел привязанных к изгороди коней. Среди них он сразу узнал чалую лошадь Косоярова.

«Павла Никитича привезли. Как он?» — подумал Никита и повернул к изгороди.

Сейчас от толпы у дома остались только три старика, до того дряхлых, что, видимо, не под силу было им идти за поскотину вместе со всеми встречать отряд. Старики с любопытством разглядывали привязанных у плетня мексиканских лошадей.

Когда подъехал Никита, один из стариков, маленький, сухонький, с бородкой в три волоса, прищурив подслеповатые глаза, заглядывал под брюхо светлогнедого скакуна и неодобрительно покачивал головой.

— И брюха вовсе нет — одна кость, — в раздумье говорил он. — С виду будто конь, а в плуг не запряжешь… Не кормилец, разве купцу какому для форсу держать, для ребячьей забавы…

— Не шибко же дюжий, силенки в нем маловато, — соглашался другой старик. — Да и в наших краях вовсе конь непригодный. Из южных стран его японцы сюда завезли. Гляди, седнешнего морозу не терпит — весь дрожью пошел, а велик ли седня мороз?