— Околели бы они вместе со своими конями, — сказал третий и в сердцах сунул в снег скрипнувшую палку.

— Они-то бы околели — это ладно, — сказал старичок с редкой бородкой. — А скотину жалко, скотину беда жалко — она бессловесная…

Никита заглянул через плетень и на крыльце дома увидел партизана Кирюхина.

— Эй, Кирюхин! — крикнул он. — Здесь Павел Никитич?

— Здесь, здесь — заходи, — живо ответил Кирюхин и даже обрадовался, увидав Никиту. — О тебе он два раза спрашивал…

Никита слез с седла и, привязав жеребчика к жердине изгороди, вошел во двор.

Кирюхин ожидал его на крыльце.

— Говоришь, обо мне справлялся? Значит, в чувства пришел? — спросил Никита.

— Как фельдшер перевязку сделал, маленько опамятовался.

Кирюхин открыл Никите дверь в полутемные сенцы, но сам остался на крыльце.

В стряпной половине избы у русской печки сидела за прялкой старуха. Пряла она так сосредоточенно, будто ничто, кроме работы, не касалось ее: ни схватка партизан с японцами, ни приход в село красного отряда. Покачиваясь, правой ногой она нажимала приступочку, раскручивая колесо прялки, и руки ее в такт движению колеса быстро и ловко привычным движением доярки вытягивали, словно доили, с пряслица шерсть, свивающуюся в нескончаемую нить.

Басовито гудело колесо прялки, и, вторя ему, тоненько жужжал рогач, накручивая на шпульку нить.

— Здравствуйте, — сказал Никита, обивая у порога снег с сапог.

— Здорово-те, — ответила старуха, не прерывая работы и даже не повернув головы.

— Раненый в той половине? — кивнув на закрытую дверь, спросил Никита.

— Там, — сказала старуха.

Никита подошел к двери, приоткрыл ее и в довольно большой комнате с образами в красном углу увидел у стены деревянную кровать со множеством подушек. На кровати лежал Павел Никитич. Его шапка, окровавленный тулупчик, кривая сабля и все снаряжение валялись на скамейке.

В ногах у Павла Никитича на краешке табуретки сидел худенький невзрачный человечек в очках. Одна дужка очков была сломана и заменена толстой суровой ниткой, замотанной за ухо.

Никита понял, что это — фельдшер.

Увидав Никиту, фельдшер прикрыл маленькой ручкой рот, негромко кашлянул и, указав глазами на Косоярова, вздохнул.

Никита подошел к постели.

Павел Никитич лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Голова его покоилась на высоких подушках и была забинтована так плотно, что оставались видны только глаза, заострившийся нос и верхняя губа. Глаза были закрыты, и морщинки вокруг сомкнутых век казались серыми трещинками на желтой бескровной коже.

Никита, подняв брови, взглянул на фельдшера.

Тот поморгал красноватыми веками и пожал плечами, словно хотел сказать: «Что же поделаешь, я старался, я очень старался, и вы не должны обвинять меня, если он умрет… Но умрет он наверное и очень скоро…»

За стеной гудело колесо прялки, но и сквозь его гудение было слышно, как тяжело, со свистом, дышал Павел Никитич. Однако лицо Павла Никитича было спокойно и неподвижно, как у мертвого, и только чуть приметно приподнималось бумажное одеяло, которым он был покрыт.

Никита стоял около постели Косоярова в том состоянии смятения и неловкости, которое обычно испытывают молодые здоровые люди при виде умирающих. Он смотрел на Павла Никитича, слушал его свистящее дыхание и мучился невозможностью помочь ему.

Никите было тяжело. Он простил Косоярову все его ошибки, всю его несуразность и помнил только о страданиях, выпавших на долю этого старого чудаковатого учителя. И смерть его вдруг стала для Никиты смертью близкого и дорогого человека.

Никита уже не сомневался, что Павел Никитич умрет, и прощался с ним, не надеясь, что он придет в сознание.

Но вот Косояров поморщился, что-то пробормотал, как бы во сне, и тяжело приподнял вздрагивающие веки. Взгляд его был тусклый и рассеянный, словно он сразу глядел на все, но ничего не видел и не примечал.

Никита шагнул ближе и склонился над Павлом Никитичем.

— Ты, Никита? — спросил Павел Никитич, и взгляд его неподвижно остановился на лице Нестерова.

— Я, Павел Никитич… Вот к вам заехал попроведать, — пробормотал Никита.

— Это хорошо… Не ровен час…

Фельдшер приподнялся и поправил подушки под головой Косоярова. Павел Никитич даже не взглянул на него и только поморщился.

— Неровен час… Как там?

— Японцы отступили, ушли за холмы к Куваре, — сказал Никита.

Косояров все так же, не отводя взгляда, в упор смотрел на Нестерова, но уловить его взгляд Никита, как ни старался, не мог. Взгляд Павла Никитича ускользал, и маленький зрачок, сделавшийся едва не точкой, казалось, смотрел не вперед, не в лицо Никиты, а куда-то назад, в глубину Косоярова, в его собственные мысли.

Павел Никитич облизнул кончиком языка пересохшие губы и повторил:

— К Куваре… В Куваре дочь у меня… Лена… Слухом пользовался: у попа-расстриги Алякринского. Разыщи ее, Никита… Помоги ей… Обещай…

— Я разыщу… Я непременно разыщу… Вы не думайте об этом, не тревожьтесь. Мы ее непременно найдем и привезем к вам. Я уже слышал, что она у попа Алякринского. Мне казак рассказывал, — проговорил Никита торопливо и бессвязно. — Вы лежите, поправляйтесь, а мы вам ее привезем, прямо сюда привезем… Вот слово даю…

— Неровен час… — сказал Косояров. — Полунина попроси… — Он замолчал и несколько секунд беззвучно шевелил губами, потом снова заговорил: — Повздорили мы с ним, ни к чему повздорили… Скажи, мол, жалеет, что не довелось вместе народу послужить…

Глаза Павла Никитича еще сильнее потускнели, будто налившись мутной водой, и свистящее дыхание мешало ему говорить. Он явно опять впадал в беспамятство и бормотал что-то