Сочувствуя Кульману, Ушаков не только не велел заковывать его на протяжении всего пути, но и, вопреки всем правилам, усадил Антона Ивановича в свою карету. Сборы и сама дорога заняли три дня. Прекрасно понимая, что медикус не попытается его зарезать, для того чтобы бежать, засыпая под мирный стук копыт, Ушаков каждый раз ловил себя на мысли, что даже если Кульман вдруг ударится в бега, а он это заметит, то не будет останавливать. А, скорее всего, просто повернётся на другой бок, укрывшись пушистым одеялом. Тем не менее они почти что не разговаривали всю дорогу, а Кульман так ни разу и не попытался улизнуть от своего не слишком бдительного стража.

Вернувшись в Санкт-Петербург, Андрей Иванович велел запереть Кульмана в одной из свободных камер, предварительно отдав ему его же вещи, которые до этого медикус перетащил в крепость, дабы ночевать там. Ночь предполагалось отдыхать, наутро же Антон Иванович намеревался начать собирать скелет Люсии для похорон. Конечно, в гроб можно было положить просто мешок с костями, но Ушакову виделось это каким-то новым надругательством над телом несчастной девушки.

Меншиков в крепости не объявлялся, но Андрей Иванович отлично представлял, что тот чувствует — Люсия была дочерью Светлейшего. Пусть незаконнорождённой, пусть поздно обретённой, но всё-таки дочерью. Ко всему прочему она действительно была очень похожа на Машу Меншикову, а значит, Александр Данилович теперь, всякий раз видя свою дочь, был обречён вспоминать погибшую.

А ведь он — Ушаков, в некотором роде повинен в смерти Люсии, ведь это именно он приставил к итальянцам Полину Федоренко. Где теперь искать эту самую Полину? Как искать?

В Петербурге у агентессы остался дом, в который хитрая бестия, должно быть, уже не вернётся. Нет родных, которым она могла бы написать, выдав своё убежище, не было любимого человека. Да и когда ей было им обзавестись? Федоренко всё время была задействована Канцелярией по своей шпионской части, красивая и решительная, с тонкими чертами лица, — Ушаков считал её чем-то вроде своего любимого оружия, драгоценного клинка, при помощи которого удалось выиграть уже столько сражений. И вот этот самый клинок предал своего владельца.

Он снова и снова вызывал в памяти последнюю сцену у них дома, и каждый раз не находил ничего такого, что говорило бы о невиновности Полины.

Вообще, о Полине следовало разузнать как можно больше, особенно о её прошлом, и знать это мог один-единственный человек — Толстой. Прежде Ушакову было достаточно уже и того, что Пётр Андреевич рекомендовал девушку как преданного себе агента, теперь он жалел, что никогда прежде даже не попытался узнать, кто такая и откуда взялась девица Полина Федоренко, да и было ли это её настоящее имя? А действительно, отчего юная девушка вдруг пошла работать на Толстого, после того как его поставили над Тайной канцелярией? Такие решения обычно вдруг не приходят. Должно быть — потому что эта работа была ей не в новинку. Да и Пётр Андреевич с первого дня уверенно рекомендовал её как знающего своё дело человека. До работы в Канцелярии Толстой служил по дипломатической части и по приказу Петра Алексеевича доставил в Россию царевича Алексея, нашедшего себе пристанище в далёкой Италии. Оттуда же он и привёз Полину. Изначально Ушаков считал, что девушка находилась в свите царевича или его любовницы, но кто сказал, что туда она поступила как простая фрейлина, а не как приставленный к ним сбир, работавший на сильных мира сего?

Неожиданно Ушакову показалось, что он приблизился к разгадке тайны своей агентессы. Итак, Толстой использовал Полину как своего шпиона в стане врага, и было это в Италии. В Италию Пётр Андреевич отправился с единственной целью — любым способом принудить царевича вернуться к отцу. Для этого он первым делом подкупил одного из министров римского императора, с тем чтобы тот признался Алексею Петровичу, что его готовятся выдать русскому царю и незаметно уехать уже не получится. За эту заведомую ложь Пётр Андреевич уплатил из казны 160 червонцев, о чём в деле имелась расписка.

Поняв, что их вот-вот выдадут как преступников, Алексей вступил в переписку с отцом, покаялся в непослушании и признался в неземной любви к девице Ефросинье, которая носила его ребёнка и на которой он мечтал жениться, не претендуя более на престол. Рядом с любимой женщиной и долгожданным чадом он был готов прожить жизнь в безвестности в какой-нибудь деревеньке, которую отец оставил бы ему по доброте душевной. В ответ на это Пётр ответил с отеческой добротой и христианским всепрощением. Ушаков много раз читал это письмо, находящееся в деле царевича Алексея, и теперь воспроизвёл его буквально дословно: «Мои господа! Письмо ваше я получил, и что сын мой, поверя моему прощению, с вами действительно уже поехал, что меня зело обрадовало. Что же пишете, что желает жениться на той, которая при нём, и в том весьма ему позволится, когда в наш край приедет, хотя в Риге или в своих городах, или в Курляндии у племянницы в доме, а чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесёт. Буде же сомневается, что ему не позволят, и в том может рассудить: когда я ему такую великую вину отпустил, а сего малого дела для чего мне ему не позволить? О чём наперёд сего писал и в том его обнадёжил, что и ныне паки подтверждаю. Также и жить, где похочет, в своих деревнях, в чём накрепко моим словом обнадёжьте его».

Впрочем, что конкретно сделала шпионка при дворе царевича Алексея, было неизвестно. Зато все знали, какую важную роль в определении вины наследника сыграла Ефросинья Фёдорова, которую Ушаков не допрашивал, оттого и не видел. Любовница Алексея была доставлена из Италии отдельно от своего венценосного покровителя, так как из-за беременности она не могла быстро ехать и была вынуждена часто останавливаться и отдыхать. Она ехала в Россию в надежде на скорую свадьбу с наследником престола, о чём свидетельствовало собственноручное письмо императора.

Потом Ушаков слышал, что эта женщина на самом деле то ли изначально работала на Толстого и была приставлена им к царевичу Алексею, дабы тот мог знать, чем занят царевич, и иметь на него влияние. То ли Ефросинья работала на Меншикова, и Толстой сумел уговорить её дать показания против царевича, буквально на пальцах объяснив дурёхе, что царь никогда не позволит сыну жениться на ней, зато он — Толстой, простой человек и готов, ради спасения её и царского бастарда выдать её замуж за своего младшего сына. Чем покроется и её грех, и ребёнок будет считаться законным. Толстой же от щедрот своих даст им тысячу душ в приданое, после чего Ефросинья дала показания против Алексея. И на очной ставке тот подтвердил всё, что говорила его метресса, умоляя только об одном — не причинять ей зла.

В результате Ефросинью не пытали и отправили в дом к губернатору Санкт-Петербурга Якову Брюсу, где она жила как гостья, имея полное право уехать в любой момент. Было известно, что позже ей вернули все женские вещи, и даже весьма ценные, которые были обнаружены среди имущества царевича. В журнале же Тайной канцелярии в тот год появилась запись именного указа Петра I: «Девке Офросинье на приданое выдать своего государева жалованья в приказ три тысячи Рублёв из взятых денег блаженные памяти царевича Алексея Петровича».

Так что, даже беря во внимание, что гнида Толстой не выполнил своего обещания и не выдал Ефросинью за своего младшего сына, Петра, женив его через год после смерти царевича Алексея на дочери гетмана Скоропадского, Ульяне, Ефросинья всё равно осталась более чем обеспеченной невестой. Она могла продолжать жить в России под опекой государя, который к ней благоволил, тем не менее Ефросинья вдруг пропала невесть куда.