«Податель сего — великий помощник мне был и есть в тяжких трудах. В многих воинских действиях, отложа страх человеческий, присутствовал и, елико возможно, вспомогал, поступая мужески и не щадя живота своего во славу отечества.

Повеле поставити, что коли, ратуя на благо державе, податель сего совершил что-либо законопротивное: карал ли смертью, учинил баталию, покушался ли на государеву казну — считать, что сделал он сие по моему личному приказу.

Ежели податель сего явихомся к государевым чиновникам с просьбою, выполнять просимое так, словно это мой личный приказ, не спрашивать и не прекословить.

Пётр I»

Ушаков отлично знал этот документ, принадлежащий прежде Могильщику.

— Стало быть, ты сим помощником и был? — Кивнул Андрей Иванович одиннадцатилетнему Загряжскому. Во многих воинских действиях? Понял. Уразумел. Покоряюсь судьбе.

— Не я, а Антон Иванович. — Загряжский покраснел ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда же больше. — Антон Иванович Кульман отдал сей документ на хранение мне, и я теперь предъявил его вам. — Мальчик вздохнул.

Ушаков посмотрел на Кульмана, тот, ничего не понимая, крутил головой, переводя встревоженный взгляд с одного участника импровизированного суда на другого.

— Ну, коли ратуя на благо державе... — Толстой едва сдерживал приступ смеха. — Как вам, Андрей Иванович, нужны ещё какие-нибудь подтверждения особых полномочий, коими наделён ваш судебный медикус?

— По мне, так указа Петра Алексеевича за его личной подписью и печатью во все времена было довольно. — Ушаков смотрел на Кульмана, боря в себе порыв прыгать на одной ножке, точно школяр, или, сбросив на пол парик, плясать камаринскую.

— Что же, Кульман Антон Иванович признается невиновным по всем пунктам, в которых мы собирались его обвинить, — закончил заседание Толстой.

Отчего Загряжский так странно распорядился подаренным ему Могильщиком документом? Жизнь впереди долгая, кто его знает, вдруг собственную головушку придётся из петли вытаскивать? Впрочем, чего от одиннадцатилетнего мальчишки ожидать? Ушаков тешил себя мыслью, что знает ответ на этот вопрос, Маша Загряжская не появилась бы на свет, не помоги ему в этом Антон Иванович Кульман. Какие ветра четыре года назад занесли его в Польшу, было неизвестно, но факт остаётся фактом. Имя доктора Кульмана глубоко почиталось в семействе Загряжских. И неудивительно, что Саша Загряжский решил отплатить добром за добро.

Куда более интересный вопрос, отчего так радовался Толстой? Согласно сведениям Ушакова Пётр Андреевич всего лишь принял медикуса на работу, после чего вообще не общался с ним. Это Ушаков проникся симпатией к учёному мужу, это его ребята подружились с Кульманом, мечтая набраться от него мудрости. Это им радоваться тому, что не придётся казнить Антона Ивановича, а вот Толстому какая прибыль от того, что Кульман останется жив?

Получается, что Толстой связан не только с Могильщиком, но и с Кульманом, потому как, если Пётр Андреевич привёз царевича Алексея на казнь, дядя Кульмана сделал железную маску и, заперев её, отправился в далёкую Россию, дабы передать сыну пленника заветный ключ. Тот самый ключ, который носит на шее, не ведая его ценности и предназначения, племянник Кнута Кульмана. Впрочем, кто сказал, что не ведая? Он сам и сказал? А можно ли ему после последних событий верить? В самом крайнем случае, но наперво всё как следует проверить, обмерить и взвесить, и не один, а множества, а то как бы чего...

И тут Кульман снова удивил его. Подойдя к Ушакову, медикус протянул ему руку, на которой лежал тот самый ключик.

— Простите, Андрей Иванович, но мне кажется, что это ваше. — Медикус протянул ключ от железной маски.

— Мой?! — Ушаков невольно отшатнулся, но позже, устыдившись собственной реакции, не укусил бы его сей предмет, всё же протянул руку.

— Дядя сказал, кто первый спросит, а вы первый и спросили.

— Полагаю, что он имел в виду, кто попросит его отдать, а не кто первым спросит, что это такое и от какого устройства, — мягко возразил Ушаков.

— Дословно: «пока кто-нибудь не спросит». — Антон Иванович смущённо смотрел на Ушакова. — Дядя не уточнял, а мне он не нужен. Не возьмёте — бросьте в ближайшую канаву.

— Но позвольте, на что он мне, если вы сами не знаете, для чего он?

Повисла неловкая пауза, которую вдруг нарушил Толстой. Ловко обойдя Ушакова и Кульмана, Пётр Андреевич взглянул на ключ — и в следующее мгновение он уже был в его в пухлых руках.

— Вам не нужно, я возьму. В память, так сказать, о сегодняшнем заседании. Не каждый день такое приходится видеть. И вот ещё, Антон Иванович, ваша индульгенция. — Он протянул медикусу документ. — Храните пуще зеницы ока, ибо с вашей... м-м-м... деятельностью она вам ещё не раз пригодится.

С этими словами он круто развернулся на каблуках и покинул кабинет Ушакова, который так и не смог понять, отчего приятель даже не попытался прикарманить сей документ. Будущее не сулило Петру Андреевичу ничего хорошего, но, должно быть, Толстой уже смирился с неизбежным.

После того как дело об отравлении студентов благополучно отправилось на полку в архив, сын трактирщика был освобождён, но Кочергин всё же продал трактир, в котором произошли убийства, и вскоре уехал из города. Должно быть, так до конца и не поверив, что Тайная канцелярия оставит его ненаглядного Илюшу в покое. Ушакову не поверил. Последнее было особенно горьким.

Для успокоения толпы пришлось, казнив нескольких уже приговорённых преступников, приплести к их преступлениям ещё и эти отравления в «Медвежьем пире», но всё равно оставалась какая-то недосказанность, и от того напряжённость.

Несмотря на то, что, согласно бумаге за подписью Петра I, Кульман был полностью оправдан, дальше работать вместе с ним Ушаков не смог. С души воротило. Впрочем, медикус всё равно был при деле — передавал свой богатый опыт молодому поколению. Последнее было отрадно. Об имении Кульмана, где свободно на чистом воздухе разлагались трупы, Ушаков предпочитал не думать, по крайней мере, до первой челобитной по этому поводу. Желая выказать доброе отношение к человеку, за которого заступился, манкируя таким важным фактом, как собственная кончина, покойный государь, Толстой разрешил Кульману для благого дела забирать из холодной те трупы, за которыми никто не являлся.

Неупокоенные души — страшный грех, но Ушаков понимал, что медикус делает важнейшее дело для всей России, что его работа нужна, даже необходима. В общем, он предпочитал молча кивать, не вдаваясь в подробности, и, разумеется, не подписывая никаких способных его скомпрометировать бумаг.

К слову, случись что — Кульман прикрылся бы царской грамотой, а он — Ушаков, отправился бы на плаху.

Обо всём этом Ушакову было теперь даже не с кем поговорить, раньше Андрей Иванович мог излить душу Толстому, теперь он смотрел на такие знакомые черты Петра Андреевича и удивлялся, как многого он не замечал в приятеле прежде.