— Многие люди, похоже, утратили… — она замолкает, нерешительно продолжает, — связь с жизнью, и я не хочу оказаться среди них.

После того, как официант уносит ее блюдо, она добавляет:

— Я не хочу, чтобы жизнь меня… била.

Мне кажется, я киваю. -

Я узнала, что такое одиночество и… мне кажется, я люблю тебя.

Последние слова она проговаривает быстро, через силу.

Почти с суеверием я поворачиваюсь к ней, делаю глоток Evian, потом, не раздумывая, с улыбкой, говорю:

— Я люблю другую.

Словно этот фильм убыстрился, она незамедлительно смеется, быстро отводит, опускает глаза, в смущении:

— Ну тогда, извини… что ж.

— Но… — тихо добавляю я. — Тебе не надо… бояться.

Она вновь смотрит на меня, раздувшись от надежды.

— Кое-что можно сделать, — говорю я. Потом, не зная, зачем я это сказал, я иду на попятный и говорю: — А может, и нет. Я не знаю. Я потратил с тобой столько времени, так что нельзя сказать, что ты мне совсем безразлична.

Она задумчиво кивает.

— Не стоит путать приязнь… со страстью, — предостерегаю я ее. — Это может… навредить. Это может… доставить неприятности.

Она молчит, а я внезапно ощущаю ее печаль, вялую и спокойную, как дневной сон.

— Что ты имеешь в виду? — вспыхнув, коротко спрашивает она.

— Ничего. Просто… я хочу, чтобы ты знала, что… внешность бывает обманчива.

Она смотрит на сложенную Times на столе. Ветерок слегка шевелит газету.

— Почему… ты мне это говоришь?

Почти дотронувшись до ее руки, я тактично останавливаюсь, и говорю ей: — Просто чтобы избежать ошибок в будущем.

Мимо проходит симпатичная девка. Я смотрю на нее, потом снова перевожу взгляд на Джин.

— Ой, да ладно тебе. Уж тебе-то нечего стыдиться.

— Я не стыжусь, — говорит она, пытаясь казаться небрежной. — Мне просто хочется знать, не разочаровался ли ты во мне из-за этого признания?

Ну как ей дать понять, что я ни в чем не могу разочароваться, поскольку нет ничего такого, чего бы я ожидал?

— Ты ведь не знаешь меня как следует, правда? — подзуживаю я.

— Знаю достаточно, — заявляет она, ее первая реакция, но потом качает головой. — Ох, хватит об этом. Я ошиблась. Прости меня. — В следующее мгновение она передумывает. — Мне хотелось бы узнать тебя получше, — серьезно говорит она.

Поразмыслив, я спрашиваю:

— Ты уверена?

— Патрик, — без выражения произносит она. — Я знаю, что в моей жизни… без тебя… будет больше пустоты…

Я размышляю и над этим, задумчиво кивая.

— И я не могу… — она замолкает, расстроившись. — Я ведь не могу сделать вид, что этих чувств не существует…

— Тс-с-с.

… существует представление о Патрике Бэйтмене, некая абстракция, но нет меня настоящего, только какая-то иллюзорная сущность, и хотя я могу скрыть мой холодный взор, и мою руку можно пожать и даже ощутить хватку моей плоти, можно даже почувствовать, что ваш образ жизни, возможно, сопоставим с моим. Меня просто нет. Я не имею значения ни на каком уровне. Я — фальшивка, аберрация. Я — невозможный человек. Моя личность поверхностна и бесформенна, я глубоко и устойчиво бессердечен. Совесть, жалость, надежды исчезли давным-давно (вероятно, в Гарварде), если вообще когда-нибудь существовали. Границы переходить больше не надо. Я превзошел все неконтролируемое и безумное, порочное и злое, все увечья, которые я нанес, и собственное полное безразличие. Хотя я по-прежнему придерживаюсь одной суровой истины: никто не спасется, ничто не искупит. И все же на мне нет вины. Каждая модели человеческого поведения предполагает какое-то обоснование. Разве зло — это мы? Или наши поступки? Я испытываю постоянную острую боль, и не надеюсь на лучший мир, ни для кого. На самом деле мне хочется передать мою боль другим. Я хочу, чтобы никто не избежал ее. Но даже признавшись в этом — а я делал это бесчисленное количество раз, после практически каждого содеянного мной поступка, — взглянув в лицо этой правде, я не чувствую катарсис. Я не могу узнать себя лучше, и из моего повествования нельзя понять что-то новое. Не надо было рассказывать вам об этом. Это признание не означает ровным счетом ничего…

Я спрашиваю Джин:

— Сколько в мире людей, подобных мне?

Она медлит, потом осторожно отвечает:

— Я думаю… никого?

— Тогда я спрошу по-друго… Постой, как у меня прическа? — спрашиваю я, перебивая себя.

— Прекрасно.

— Хорошо, тогда я спрошу по-другому, — я отпиваю ее пиво. — Ладно. Почему я тебе нравлюсь? — спрашиваю я.

Она переспрашивает:

— Почему?

— Да, — говорю я. — Почему.

— Ну… — Капля пива падает на мою рубашку Polo. Она протягивает мне салфетку. Практичный жест, трогающий меня. — Ты… беспокоишься о других, — произносит она. — А это очень редкая вещь в нашем… — она вновь останавливается, — …гедонистическом мире. Это… Патрик, ты смущаешь меня.

Она качает головой, закрывает глаза.

— Продолжай, — настаиваю я. — Пожалуйста. Мне хочется знать.

— Ты милый. — Она закатывает глаза. — А это… сексуально… я не знаю. И… в тебе есть загадка. — Молчание. — Мне кажется… загадка… ты загадочный. — Молчание, потом вздох. — Еще ты… деликатный. — Она что-то понимает, и смотрит мне в глаза, уже без испуга. — И я думаю, что робкие мужчины романтичны.

— Сколько в этом мире людей, подобных мне? — спрашиваю я снова. — Я что, правда, таким кажусь?

— Патрик, — говорит она. — Я бы не стала лгать.

— Нет, конечно, не стала… но мне кажется… — Теперь моя очередь задумчиво вздыхать. — Мне кажется… тебе известно, что говорят, не бывает двух одинаковых снежинок?

Она кивает.

— Так мне кажется, что это не правда. Мне кажется, много снежинок одинаковых… и много одинаковых людей.

Она вновь кивает, хотя я вижу, что она сильно смущена.

— Внешность бывает обманчива, — осторожно признаюсь я.

— Нет, — говорит она, качая головой, впервые уверенная в себе. — Я не думаю, что она обманчива. Это не так.

— Иногда, Джин, — поясняю я, — границы, отделяющие внешность — видимое — и реальность — невидимое — становятся расплывчатыми.

— Это неправда, — настаивает она. — Это просто-напросто неправда.

— В самом деле? — спрашиваю я, улыбаясь.

— Я раньше так не думала, — говорит она. — Может, десять лет назад я так не думала. Но теперь думаю.

— Что это значит? — с интересом спрашиваю я. — Ты раньше не думала?