Так что он решил не обижаться!

И потом: ему жалко Волка. Кто ж с Волком будет играть?

(Невидимый от земли тварь.)»

* * *

«6 июля 1979 г.

Здравствуйте, Волк, Вологодский Волк, Зубами-Щелк!..

Нарочно пишу, п. ч. придет боль скоро – и будет мне на все наплевать. Хочу сказать: если вепсы будут непереборчивы, гнусны, жадны и неблагородны, то плохо их, вепсье, дело! Например:

Страстно я презираю Вашего Чупринина!!! Прочла сейчас необъятную его статью про Морица-Макбета, напечатанную, конечно, у Емельяна. Этот Ваш Чупринин отыскал в помойке «ключевую воду поэзии», традиции Эсхила, Гесиода, Софокла, Вергилия – и прочих по списку, – а также испытывает «радостную сладость благодарного понимания» высокой морицыной поэзии.

Впрочем, пересказать нельзя – словами. («Огнем, только огнем!», Волк) Вот сволочь…

Мало того. Как сообщили мне Емельяновы служки, этот Ваш Чупринин 6 лет тому дочь свою назвал в честь Морица-Макбета – Юнной, и все еноты задрали хвосты, доложив

Вот гнида…

Ну, что в поэзии этот раб понимать не может, – про то знаете и Вы сами. Бить шваброй мокрой надобно этого Вашего Чупринина.

Зря Вы считаете, что Волк умнее муравья!

Ваш Мсрн-2».

* * *

«7 июля1979 г.

Ну, Волк, веду бесплодную борьбу – за жизнь. Позвонила вепсу Сохатому[138]и говорю, что уж по всем законам советским должен бы он пойти тут навстречу – заключить договор.

Ахает и обещает «постараться».

Ответ мой в дискуссию действительно идет. Жаль мне, что так краток и обкусан он со всех сторон – гранки не нравятся мне.

И не потому дубинноголовый Емельян[139]печатает его, что он – вепс, или что Вы просили, или что у меня настойчивости было много непомерно, а вот почему:

журнал столь ЕНОТСКИЙ, что сам Чаковский мог бы поучиться!

В 6-м, «пушкинском» № о Пушкине судачит сам Струфиан.

И вообще – глазам больно читать, ушам – слышать.

Ну, и в столь енотском журнале просто нельзя, и именно для маскировки енотства, не дать раз в 1,5 – 2 года несколько строк вепсьих. Вот почему доблестный Емельян согласился, изгадив мой текст и измытарив так меня, извините за выражение – инвалида труда!..

Ищу год стажа. Он-то у меня был, но нет трудовой книжки и не знаю, где, ничего не помню. Вот беда!

И вот что интересно: этот Ваш Чупринин, Волк, подобно тому, как, расхваливая Струфиана, умилялся струфианьими «думами» в виду «третьего тысячелетья», – здесь упивается очень енотским морицыным сочиненьем: «моя душа – мой маленький народ, забывший ради песен (!) скотоводство, – и бортничество, пахнущее воском», и т. д. (Все труды т. е. забывший, ибо – паразит…)

Надо бить этого енотовидного подхалима!»

* * *

«26 января 1980 г.

Дорогой Волк!

Я искренне благодарна Вам за Ваши хлопоты последних дней.

И я чувствую себя виноватой, что они, такие большие, не увенчались успехом.

Я очень благодарна.

Но вместе с тем я, к сожалению, вижу, что мои неудачи вызывают у Вас не столько сочувствие, сколько раздражение.

Это, конечно, объяснимо – даже и с точки зрения Вашего самолюбия.

И все-таки я опасаюсь, Вы ведете наши отношения к той форме, которую придется (когда-нибудь – м. б., скоро) выразить словами: «сытый голодному не товарищ».

(Я подумала об этой поговорке – как она умна и непереставляема в словах. Так, не скажешь: голодный – сытому не товарищ. П.ч. запросто товарищем может быть! Невозможности для него отнюдь нет: ценности в сытости (самой) не видит, а что помочь надо, например, – легко понимает.)

Мне это жаль.

У меня мало самолюбия – я борюсь с ним (давно и всегда), п. ч. оно очень часто такая помеха достоинству, гордости, что и слов нет.

А Вы носитесь с ним иногда, как с писаной торбой.

На языке христиан (в коих не числюсь) это недоброе, самолюбивое Ваше добро зовется безблагодатным.

(Потому и благодарят за него, обстоятельно обычно благодарят – чтоб компенсировать безблагодатностъ.)

Это все относится к области непростоты, нехудожественности в жизни.

Я не могу нехудожественности и непростоты, но я устала писать Вам звериные, медвежьи и муравьиные и прочие, естественные, письма, п. ч. с Вами все трудней играть. Вы, в сущности, не любите или почти не умеете играть…

Посмотрите на Наровчатова – на это лысое полено. Ну зачем это – быть пухлым Героем Труда?!

Что Вы всегда забываете мой день рождения и проч., так это, конечно же, не от памяти – это все от той слякоти, которая называется внутренней культурой. Это, Волк, от души!

Потому что, хоть вдвоем с Галей, запомнить что-нибудь, наверное, могли бы.

Тут было и слишком уж много опознавательных примет: хоть бы и та дискуссия, после которой за полночь я сидела у Вас, чтобы Ваш дух поднять или успокоить, и говорила, что вот наступил уже – после полуночи – мой день рождения… И множество раз потом говорила.

Ну, а Татьянин день теперь даже МГУ организованно празднует.

Я думаю, все это надо хотеть не помнить! Надо так относиться к людям, чтобы не помнить!

Вряд ли Вы поверите, что и я – достаточно занята. Поскольку кончился год, я подсчитала, что сделано за год. В частности (за 79-й год), я написала 9 авт. л. этой самой «критической прозы» (не считая черновиков, разумеется). И это при том, что с ноября 78-го по август 79-го я непрерывно и сильно, как знаете, болела.

У меня совсем нет выходных дней – их за год не наберется и двух недель, даже если включить сюда «дни отчаяния».

Если ж Вы думаете (вообще), что Вы «скажете в стихах» что-нибудь из того, что не сказали в жизни, так это обыкновенное енотство (чувства и мысли) – будто сам знойный Лангуста лапой ступил! («Зато, мол, я – «поэт».)

Я давно опасаюсь думать о том, чтобы писать о Ваших, Волк, стихах: я боюсь, что найду в них нечто, сильно помрачающее. П. ч. я не знаю, кто, как я, умеет читать тексты, – и удержать свое зрение я, коль начала б, не могу.

Тут у меня талант настоящий, свободный. Я им не горжусь, п. ч. это большая тяжесть.

Правда, написать о Вашей прозе я бы могла, пожалуй. Проза вообще не так выдает человека, как стихи. Наконец, это – не основной Ваш жанр. Наконец, тут есть повод говорить о ряде безусловных ценностей (Есенин, Блок, Заболоцкий – отчасти) и о ряде безусловных низменностей (отрицательные страницы Вашей книги), – т. е. о чем-то, вне Вас находящемся и, значит, ни мне, ни Вам не «обидном». Но я почему-то все это время не сомневаюсь, что Вы постараетесь и тут все-таки склонить какого-нибудь Чупринина: Вам «не нужно» – по плану Вашей жизни (внешней жизни) моего слова. Хотя бы потому, что оно «неубедительно» для «Державы»…