– Ой, – я поднял руку. Многое из этого я не раз слышал в прошлом от Голубых Жучков. И не собирался просиживать очередную лекцию, даже под красивым небом. – Надя, все это уже пробовали, и ты сама это знаешь. И судя по тому, что я помню из уроков доколониальной истории, народ, в который ты так веришь, получив власть, возвращал ее обратно деспотам. С радостью, в обмен не более чем на голопорно и дешевое топливо. Может, в этом для всех нас урок. Может, народу интересней пускать слюни над сплетнями и ню-фотками Жозефины Хикари и Рю Барток, чем переживать, кто управляет планетой. Никогда не задумывалась? Может, им так больше нравится.

На ее лице мелькнула насмешка.

– Ну да, может. А может, период, о котором ты говоришь, представляют в неправильном свете. Может, конституционная демократия прошлого тысячелетия не была ошибкой, какой ее малюют авторы исторических книг. Может, ее просто убили, отняли у нас, а потом врали нашим детям.

Я пожал плечами.

– Ну, может. Но если так, у них удивительно легко получается проворачивать раз за разом один и тот же трюк.

– Ну естественно, – это был почти крик. – А как же иначе? Если все твои привилегии, твое положение, твоя жизнь в гребаном достатке и статус зависят от этого трюка, разве ты бы его не заучил наизусть? Разве ты бы не научил ему своих детей, как только они смогут ходить и говорить?

– Но тем временем мы не в состоянии научить действенному контртрюку наших потомков? Да брось! Нам что, надо каждые триста лет устраивать Отчуждение, чтобы помнить?

Она закрыла глаза и прислонилась затылком к скирде. Заговорила как будто с небом.

– Я не знаю. Может, да, надо. Это неравная борьба. Всегда легче убивать и разрушать, чем созидать и обучать. Легче позволять власти аккумулироваться, а не распределяться.

– Ага. А может, просто ты с твоими дружками-куэллистами не желаете видеть пределов нашей эволюционировавшей социальной биологии, – я слышал, как становится громче мой голос. Я пытался его обуздать, и слова цедились, как сквозь зубы. – Вот именно. Склонись и, сука, молись, делай, что велит дядька с бородой или в пиджаке. Как я и сказал, может, людям это нравится. Может, такие, как мы с тобой, просто какой-то хренов раздражитель, рой болотных жуков, который не дает им спокойно спать.

– Значит, тут ты опускаешь руки, да? – она открыла глаза в небо и, не наклоняя головы, искоса посмотрела на меня. – Сдаешься, позволяешь заграбастать всё себе погани вроде Первых Семей, позволяешь остальному человечеству впасть в кому. Отказываешься от борьбы.

– Нет, подозреваю, отказываться уже поздно, – я обнаружил, что не чувствовал мрачного удовлетворения, когда это говорил. Чувствовал только усталость. – Людей вроде Коя трудно остановить, когда они заводятся. Я таких повидал. И, к лучшему или худшему, мы уже завелись. Думаю, ты получишь свое новое Отчуждение. Что бы я ни делал и ни говорил.

Взгляд по-прежнему буравил меня.

– А ты думаешь, что это трата времени.

Я вздохнул.

– Я думаю, что слишком часто и на слишком многих планетах видел, как все идет не так, чтобы поверить, будто теперь будет иначе. Вы похерите жизни множества людей ради в лучшем случае парочки местных уступок. В худшем случае вы призовете на свои головы чрезвычайных посланников, а поверь мне, их вы не представляли и в самых страшных кошмарах.

– Да, Бразилия мне говорил. Ты сам был одним из этих штурмовиков.

– Вот именно.

Мы следили, как умирает солнце.

– Знаешь, – сказала она. – Я не буду притворяться, что знаю, что с тобой сделали в Корпусе посланников, но я уже встречала таких, как ты. Вы живете на ненависти к себе, потому что ее можно перевести в гнев на любую подвернувшуюся мишень для уничтожения. Но это статическая модель, Ковач. Скульптура отчаяния.

– Неужели?

– Да. В глубине души ты не хочешь, чтобы мир становился лучше, потому что тогда останешься без мишеней. А если пропадет внешняя цель для твоей ненависти, придется столкнуться с тем, что внутри тебя.

Я фыркнул.

– И с чем же это?

– Конкретно? Я не знаю. Но могу рискнуть. Угадать. Жестокое обращение в детстве. Жизнь на улицах. Ранняя утрата чего-то или кого-то важного. Какое-нибудь предательство. И рано или поздно, Ковач, тебе придется столкнуться с тем, что ты не можешь вернуться назад и что-то изменить. Жизнь живется в одном направлении.

– Ага, – сказал я безучастно, – и во славу куэллистской революции, конечно же.

Она пожала плечами.

– Это уже твой выбор.

– Я все свои выборы уже сделал.

– И все-таки пришел выручить меня из рук семьи Харланов. Мобилизовал Коя и остальных.

– Я пришел за Сильви Осимой.

Она подняла бровь.

– Правда?

– Да, правда.

Возникла очередная пауза. Бразилия на борту скиммера скрылся в салоне. Я уловил только конец движения, но оно показалось резким и нетерпеливым. Я повел глазами и наткнулся на Вирджинию Видауру, которая смотрела на меня.

– Значит, – сказала женщина, которая считала себя Надей Макитой, – может показаться, что я зря трачу на тебя время.

– Да, я так и думаю.

Если она и разозлилась, то не выдала этого. Только снова пожала плечами, встала и уделила мне любопытную улыбку, затем ушла вдоль залитого закатом причала, время от времени поглядывая через край в густой океанский суп. Позже я видел, как она разговаривает с Коем, но меня до конца поездки она оставила в покое.

Как пункт назначения питомник не впечатлял. Он выламывался из поверхности Простора, напоминал не более чем сборище заболоченных гелиевых шаров, затопленных среди развалин очередной скирдовальной станции в форме буквы U. На самом деле до появления комбайнов это место и правда служило независимым доком для сборщиков белаводорослей, но в отличие от других станций, где мы останавливались, ее не продали новым корпоративным игрокам, так что всего за поколение она пришла в запустение. Радул Шегешвар получил эти голые кости в качестве части игрового долга и вряд ли обрадовался, когда увидел, что выиграл. Но он вернул обветшавшую станцию в строй, переоснастил в намеренно старомодном стиле и расширил, застроив всю бывшую гавань для погрузки с помощью передовой технологии подводных бункеров, стыренной через армейского подрядчика из Ньюпеста, который был ему должен. Теперь местечко могло похвастаться небольшим эксклюзивным борделем, элегантными помещениями под казино и – полнокровное сердце всего заведения, то, что дарило клиентам такое пробирающее возбуждение, какое не найдешь в городе, – бойцовскими ямами.

Когда мы прибыли, нам устроили что-то вроде праздника. Гайдуки гордятся своим гостеприимством, и Шегешвар не был исключением. Он расчистил место на одном из крытых причалов в конце старой станции и накрыл там стол, организовал приглушенную музыку, благоухающие факелы из настоящего дерева и огромные вентиляторы, чтобы сдерживать болотный воздух. То ли из борделя внизу, то ли из какой-нибудь ньюпестовской голопорностудии Шегешвара привлекли очаровательных мужчин и женщин с тяжело загруженными подносами на руках и почти без одежды на теле. Пот на их обнаженной коже лежал искусными узорами и испускал обработанный запах с феромонами, их зрачки распахнулись до упора от каких-то эйфорических веществ, их доступность всячески тонко подчеркивалась. Возможно, не лучший прием для неокуэллистских активистов, но со стороны Шегешвара это могло быть намеренным решением. Он не терпел политики.