Так или иначе, настроение на причале воцарилось угрюмое – лишь очень медленно разгоралось химическое раскрепощение, которое не заходило дальше пьянства и меланхолии. Налет на свиту Мици Харлан и перестрелка в переулках Новой Канагавы оказались слишком кровавыми и жестокими, чтобы позволить другое настроение. Отсутствие погибших слишком бросалось в глаза, истории об их смерти были слишком мрачными.

Мари Адо, расплавленная напополам лучом «Санджета», из последних сил поднимающая оружие к собственному горлу и спускающая крючок.

Дэниэл, распотрошенный огнем из осколочного бластера.

Девчонка, с которой он был на пляже, Андреа, размазанная по полу, когда коммандос выбили дверь с петель.

Другие, которых я не знал или не помнил, разными способами отдавшие жизни, чтобы Кой смог уйти с заложницей.

– Ты убил ее? – спросил я его в момент затишья перед тем, как он запил. Мы слушали новости по пути на юг на борту охотника на скатов – трусливая казнь невинной женщины мясниками-куэллистами, – но Мици Харлан мог разнести на куски и неосторожный коммандо, а новости остались бы теми же.

Он уставился с причала.

– Ну конечно. Я же сказал, что убью. Они это знали.

– Настоящая смерть?

Он кивнул.

– Насколько это возможно. Ее уже наверняка восстановили в новой оболочке из резервной копии. Сомневаюсь, что она лишилась больше сорока восьми часов жизни.

– А что с теми, кого мы потеряли?

Его взгляд так и не уходил с другой стороны скирдовальной станции. Он как будто видел там, в мерцающем свете факелов, Адо и остальных, мрачных призраков на пиршестве, которые не уйдут, несмотря на алкоголь или такэ.

– Адо спалила свой стек перед смертью. На моих глазах. Прочие, – он словно слегка содрогнулся, но, может, из-за вечернего ветра над Простором, а может, просто пожал плечами. – Не знаю. Наверное, их захватили.

Продолжать этот разговор до логического завершения нам не требовалось. Если Аюра извлекла стеки, их хозяева теперь заперты в виртуальном допросе. Их будут пытать – если потребуется, до смерти, – затем перезагрузят в том же самом конструкте, чтобы начать заново. Раз за разом, пока они не выдадут все, что знают, а может, и дальше – в отместку за то, что они посмели поднять руку на члена Первых Семей.

Я проглотил остатки выпивки, ее крепость продралась по плечам и позвоночнику, я вздрогнул. Поднял пустой стакан в сторону Коя.

– Что ж, будем надеяться, оно того стоило.

– Да.

Больше я с ним не разговаривал. Течение праздника увлекло его за пределы доступности, а сам я застрял с Шегешваром в углу. У него в каждой руке было по бледной и косметически красивой женщине, одинаково одетых в переливающийся муслин янтарного цвета, – словно парные куклы чревовещателя в человеческий рост. Похоже, он был в общительном настроении.

– Наслаждаешься праздником?

– Еще нет, – я взял с подноса проходившего официанта печенье с такэ и вгрызся. – Подожди, уже скоро.

Он слабо улыбнулся.

– Тебе не угодить, Так. Хочешь сходить в загоны и позлорадствовать над своими приятелями?

– Не сейчас.

Невольно я взглянул через пузыристую лагуну станции туда, где располагались бойцовские ямы пантер. Я неплохо знал туда дорогу и не сомневался, что меня не остановят, но сейчас это не казалось по-настоящему важным. Кроме того, как-то в прошлом году я обнаружил, что, когда священники мертвы и облачены в плоть пантер, наслаждение их мучениями опускается всего лишь до холодного и неудовлетворительно абстрагированного знания. Было невозможно смотреть на огромных тварей с влажными гривами, которые рвут друг друга в бойцовских ямах, и по-прежнему видеть людей, которых я поднял из мертвых для наказания. Может, если психохирурги правы, в каком-то смысле их уже и не было. Может, основа человеческого сознания давно пропала, выеденная до черного отчаянного безумия за несколько дней.

Однажды в душный, одурительно жаркий день я стоял на крутых трибунах над одной из ям в окружении вопящей и топочущей толпы и чувствовал, как возмездие у меня в руках становится мыльным, растворяется и ускользает между хватающих пальцев.

После этого я перестал туда ходить. Просто сдавал Шегешвару украденные стеки памяти и позволял делать свое дело.

Теперь он поднял бровь в свете факелов.

– Ну хорошо. Может, я заинтересую тебя командным спортом? Не хочешь сходить с Ильей и Маюми в гравзал?

Я бросил взгляд на услащенных женщин и получил от каждой в ответ дежурную улыбку – казалось, без помощи веществ, но все равно осталось странное ощущение, будто Шегешвар манипулирует ими, засунув свои руки в отверстия у гладкокожих копчиков, а те, что покоились на каждом идеально изогнутом бедре, были пластмассовыми и ненастоящими.

– Спасибо, Рад. В своем возрасте я склонен к уединению. Но ты иди, развлекайся без меня.

Он пожал плечами.

– Я уже и не надеюсь развлечься с тобой. Даже не вспомню, когда мы развлекались в последние пятьдесят лет. Север действительно плохо на тебя влияет, Так.

– Как я уже сказал…

– Да-да, помню. Ты и так наполовину северянин. Но дело в том, Так, что в молодости ты старался это не показывать, – он передвинул правую руку, чтобы обхватить полусферу пышной груди. Ее хозяйка хихикнула и куснула его за ушко. – Пойдемте, девочки. Оставим Ковача-сан наедине с его думами.

Я смотрел, как они втроем слились с толпой, ведомые Шегешваром. Напоенный феромонами воздух оставил в моих нутре и паху слабое ощущение сожаления. Я доел печенье с такэ, почти не чувствуя вкуса.

– Похоже, ты веселишься вовсю.

– Камуфляж посланника, – машинально ответил я. – Нас учат сливаться с окружением.

– Да? Похоже, твой тренер плохо старался.

Я обернулся и встретил кривую ухмылку на лице Вирджинии Видауры, стоявшей со стаканом в каждой руке. Я поискал глазами Бразилию и не увидел его поблизости.

– Это для меня?

– Если хочешь.

Я взял стакан и отпил. Миллспортский односолодовый, возможно, из самых дорогих вискокурен на Западном крае. Шегешвар был не из тех, кто позволял предубеждениям влиять на свои вкусы. Я проглотил еще и взглянул в глаза Видауры. Она смотрела на Простор.

– Сочувствую насчет Адо, – сказал я.

Она вернула взгляд на меня и подняла палец к губам.

– Не сейчас, Так.

Ни сейчас, ни потом. Мы почти не говорили, когда ускользнули с праздника, спустились в коридоры подводного бункера. Навыки чрезвычайного посланника завелись, как аварийный автопилот. Код взглядов и понимания, которое обжигало своей силой мои глаза.

Вот, – вспомнил я вдруг. – Вот какая была жизнь. Вот как мы жили, вот ради чего мы жили.