Алексей Валерианович бросил шляпу на стул, пылающим взором обвел докторов, смущенных его дерзновенной речью. Все, не сговариваясь, почуяли, что этот гарибальдиец вот-вот втянет их в такие финтифанты, откуда им потом долго придется выпутываться.

– Доколе не померкло в нем все земное, пока он бодр и сохраняет восприимчивость, – уверенно произнес Гранатов, – предлагаю подвергнуть Владимира Ильича криозии! Мы погрузим вождя в капсулу бессмертия, на веки вечные сохранив живым его свободное и совершенное естество.

– Это пес его знает что такое, – сказал доктор Елистратов, пожимая плечами и переглядываясь с профессором Ферстером.

– Да с чего вы взяли, что он смертельно болен? – внушительно проговорил Розанов. – Я наблюдал Владимира Ильича с момента его ранения в восемнадцатом году: пульс почти отсутствовал, левую полость плевры заполнило кровоизлияние, рука перебита. Сердце тонировало только при выслушивании. …А через три недели от обширнейшей гематомиелии не осталось ни следа! Спустя четыре недели срослась рука. Все врачи тогда вместе с покойным Мамоновым удивлялись крепости его организма! Вот и сейчас есть надежда – если не на выздоровление, то хотя бы на улучшение.

– В люпом слючае – это неопратимый хот природы, – философски заметил профессор Ферстер. – И позвольте усомниться фашем всемогушестве, почтенный Алексей Фалерианович.

– И что скажет Надежда Константиновна? – послышался хрипловатый голос доктора Обуха.

– Прогресс неостановим! – Гранатов сделал последнюю попытку достучаться до косного сознания высокочтимых докторов. – Появятся новые эффективные методики лечения ишемических болезней, лекарственные препараты, молодые врачи научатся трансплантировать сосуды и ткани. А когда медицина обретет уверенность в своих силах – люди коммунистического будущего сумеют разморозить и вылечить Ильича. Он станет оплотом грядущих поколений, живым примером непобедимого духа и тела!

Консилиум безмолвствовал, по отрешенным лицам было ясно: врачи слушают его с таким же вниманием и терпением, с каким слушают умалишенного.

Гранатов сник и тихо добавил:

– Наш институт готов провести заморозку. Поверьте, у нас надежная морозильная камера, даже Максим Горький ходатайствовал, и, кажется, к заморозке своего тела склоняется Клара Цеткин.

Не было ни шумных дебатов, ни диспутов, ни словопрений.

Лишь доктор Штрюмпель грустно усмехнулся и подытожил:

– Сосновый экстракт плюс чесночная вытяжка! – давая понять, что аудиенция окончена.

– Весьма и весьма сожалею, – Алексей Валерианович поднял со стула шляпу, водрузил на голову и, похожий то ли на факельщика, то ли на святого с нимбом, сел в свой «опель» и помчался в лабораторию.

У Большого дома остановились. По белым стенам шевелились тени листвы.

– Препоручаю вас на время товарищу Гилю, – сказал Дмитрий Ильич и отправился к брату, а шофер отвел Стожаровых в домик охранников.

В комнате стояли аккуратно заправленные пикейными голубыми одеялами койки, на одной лежал кудрявый белобрысый и босой парень в рубашке суданского воина – с томиком Салтыкова-Щедрина в руках.

– Ивар, принимай гостей, – сказал Гиль.

– Либес, – представился хозяин. – У меня сегодня выходной. Поэтому я рассупонился. Прямо душа с телом расстается – такая жара. Пойдемте на Пахру, искупаемся? Только поешьте, я сварил щи. Попробовал и чуть не съел все, такие вкусные, мясные, с маслом.

– Либес очень добрый, – сказал Гиль, – все отдаст, последнюю рубаху снимет. Но Ильича только пальцем тронь. Он тебя враз изувечит.

– Мы, латыши, очень миролюбивы, – скромно заметил Ивар, – не то что татары.

– Можно я с вами не пойду? – спросила Паня.

– Тогда оставайтесь с ребенком, будьте как дома. А мы в городки поиграем…

– Отпускаешь? – обрадовался Макар.

Ивар быстро вскочил, натянул сапоги, положил книгу под подушку, и они отправились на реку: поляк, латыш и Стожаров, высокий и худой, как бита.

Паня вышла в парк, села на скамейку и долго слушала звон кузнечиков, покачивая Стешу. Внезапно ветер принес запах костерка, баньки и сушеных грибов.

– Слышу – голоса, – она мне рассказывала. – Сквозь кусты шиповника вижу: матерь божья, все семейство Ильичей! Это было как… богоявление, понимаешь ты или нет?!!

– Нет, – я всегда отвечала, а потом говорила: – Да.

Что ж тут непонятного – богоявление, которое сверкает в каждой точке пространства каждую секунду. Каока, сын Кузанеки сына Чуаоки, чьим отцом был Намба, сын Хикуменуи Капики, от носа до губ он прекрасен и широк, и все племя химба, которое век за веком ищет пастбища среди барханов, ступило в лесную сень, и цвет накидки его слился с охрой земли.

Они двигались медленно, как во сне. Он шел, опираясь на палку. Панечка замерла, затрепетала, все сжалось у нее внутри: не верила глазам, что в двух шагах от нее – вождь-уникум, солнце грядущего, человек, пускай и в одержимом состоянии, в отместку за старшего брата Сашу, положивший конец помраченному бытию рабочих и крестьян.

Еще недавно одно только слово его приводило в действие непоколебимые силы множества вселенных, звук его голоса подобен был тысяче громов, он проповедовал простому народу, как Франциск проповедовал камням. И в крупнокалиберности его виделось всем что-то сверхчеловеческое – в чистоте этих линий и простоте.

Теперь государственные заботы сломили богатырский организм, у Панечки заболело сердце от вида постаревших и ослабевших Ильичей.

Те вскоре утомились, присели на скамью в беседке. Особочтимый сидел безмолвный, как неприрученный зверь. Хоронясь за деревьями и кустами, Панечка прислушивалась к биенью пульса его и току крови, пока Стеша не подала голос.

К ним подошел Дмитрий Ильич.

– А где Макар?

– С Иваром в городки играет.

– Крестница не спит? Возьму ее на пять минут, Володе покажу. Я про нее рассказывал.

Дмитрий Ильич приблизился к беседке, где вождь мирового пролетариата с сестрами отдыхал на скамье, и, держа Стешу солдатиком, что-то говорил, а все смеялись.

– Ну, спасибо, кума, – сказал он, возвращая девочку, – насмешила всех Степанида, а брату сейчас полезно посмеяться…

Эхо войны все еще звучало в голове Ботика, но реже снились черные живые елки, железный стук поездных тележек, резкие окрики часовых, реже стал просыпаться в середине ночи, только если заплачет дитя.

У Маруси родился сын, которого нарекли благозвучным именем Герман, второй. Первый не выдюжил всей полноты мира, умер младенцем без имени от скоротечной лихорадки. И еще большей радостью стало прибавление в виде Геры, уж не он ли послужил причиной перемены в их судьбе – через два года они окажутся в Германии.

А через год отправилась тихо в селенья вечные Ларочка, не проснулась утром, на ее лице играло весеннее солнце, пробиваясь сквозь занавеску, но, как оно ни силилось согреть уснувшую, не смогло.