Владимир Иванович шел неторопливо, не поднимая глаз на вокзальные транспаранты, гласившие: «Рождается новый могучий светлый и радостный мир коммунизма. Будем же достойны его!», «Вперед на борьбу с капиталистическим режимом, за новую жизнь, величие и красоту которой мы с трудом можем представить…»

Макар самолично провожал академика, прикрывая его своим большевистским авторитетом. Суетился, заносил вещи, устраивал. За всеми заботами едва успел обнять Панечку на прощание.

Когда двери закрылись и паровоз, извергая сладкий каменноугольный дым, потащил переполненные вагоны в сторону Москвы, а там и Петрограда, Макар еще долго стоял на перроне, смотрел им вслед. И только поезд пропал с полоски горизонта, дым рассеялся, небо стало опять лазоревым и сквозным, какое бывает лишь в Крыму.

Стожаров развернулся и быстрым шагом двинул по привокзальной улице.

Мостовая бугрилась булыжником, Макар шел и шел, и встречные люди обтекали его живой немотствующей массой, полужидким пахучим веществом, вся таблица Менделеева пульсировала в них, кальций, магний и всякие другие вещи, химическая энергия биосферы выявляла из лучистой энергии солнца совокупность живых организмов земли. Вон их сколько приехало по ленинской путевке, чахоточных, голодных, слабых до прозрачности, объединенных в круговорот вещества и энергии, понятия не имеющих о том, что, балансируя между тьмой и светом, Земля летит в пространстве, и каждый из них – лишь комбинация атомов, которая движется неумолимо к Надземному миру, чтобы стать гражданином Космоса…

– Тьфу! – Макар стукнул себя по лбу, остановив лавину, рухнувшую на его голову из ноосферы, и отправился расселять прибывших тварей Земли и детей Солнца по санаториям.

Иона обычно не жаловаться на здоровье, даже в колымских краях, объясняя это «наличием свежего воздуха и физическими упражнениями». Да и на войне он чувствовал себя «нормально», если не считать ранения под Воронежем у деревни Алексеевки в январе сорок третьего года: вроде как возле уха, рассказывал он, услышал цыганский кнут и тут же потерял сознание. Очнулся – перед глазами плыли тени в полушубках, и вместо головы – пшик!

– Нету головы! – сказал он.

– А что есть? – спрашивали тени, склоняясь над ним.

– Дырка от бублика! – отвечал он, блаженно улыбаясь.

Контузия не прошла даром, все подумали, кларнетист рехнулся!

Иона и впрямь стал совсем помешанный: радовался каждому дню, жал всем руки, целовал медперсонал и вышел из лазарета блаженный, безоблачный, в каком-то смысле – да, без головы, – с мозгами набекрень, уж это точно.

И вот теперь, на седьмом десятке, Иона почувствовал: пора наконец обратиться к врачу – сильно щемило внутри живота, похудел на пару килограммов, не слишком заметно, а все-таки. Боря повез его в клинику на Пироговке, где когда-то и сам лечил желчный пузырь.

– Там полы не паркетные и врачи не «анкетные», – успокаивал он друга, – а настоящие замечательные доктора!

Клиника внутренних болезней находилась недалеко от Новодевичьего кладбища, где покоились Борины товарищи, в красные праздники он навещал их, вот и на этот раз они с Блюмкиным туда заглянули, сели на лавочку возле стенки «старых большевиков», выпили по стопарику, Иона достал из футляра кларнет и сыграл пару аккордов из Глена Миллера.

– Пусть спят спокойно, – сказал Боря. – Только не играй побудку.

– Ни в коем случае, – сказал Иона.

Блюмкина встретили хорошо, завели карту, положили на обследование, отправили на рентген. Доктор Пантелеев – в чистом белом халате и золотых очках – понравился Ионе. «Мало говорит и только по делу», – подумал он.

Пантелеев посмотрел снимок, вывел Борю в коридор и сказал напрямую:

– У вашего друга, Борис Филаретович, рак поджелудочной железы, жить ему осталось от силы два месяца. Операция не поможет, если только облучение и химиотерапия, но это временно.

Боря вернулся в палату, сел на краешек кровати. Его старый друг, музыкант, золотой человек приподнялся и сел рядом с Ботиком. Они молча сидели, пока не вошла сестра с уколом.

– Давай, коли, не бойся, – сказал Блюмкин и широко улыбнулся. Он вообще любил улыбаться – у него были два золотых зуба, яркие, начищенные до блеска, они сверкнули, и как-то стало веселей на душе.

– Еще не все потеряно, мы вырвемся из окружения, прорвемся, друг ты мой дорогой! – сказал Ботик, обнял за плечи Иону и заплакал.

«Весна, Панюшка!

Я прямо не верю, ей-богу, что дожил до весны! Какие-то запахи пьянящие носятся в воздухе. Клянусь тебе, я словно сам не свой. Что-то происходит со мною, чего невозможно выразить словами. Да, это любовь, ты права, но совсем не к «моей» Лиде, как ты вообразила. Я объясню: есть у нас тут в районе Ново-Ленино реликтовые болота, где растут уникальные мхи, лишайники, разные болотные травы, гнездятся перелетные птицы, так там лагерные роют ирригационные канавы и тем самым пугают птиц. Мы с Лидой ходили в райком, Лида написала заявление, мол, если дальше это будет продолжаться, водоросль, которая водится в здешних болотах и больше нигде на свете – Claudophora sauderi, – исчезнет с лица земли!

А теперь представь, у тебя ведь такое прекрасное воображение, ангел мой, что нам ответил секретарь райкома с красноречивой фамилией Горегляд? «Подите прочь, ботаники, людям картошки не хватает, хлеба, а вы мне воду мутите какой-то обтёрханной водорослью!»

Раннее утро, грозный разлив Ангары – весь правый берег затопило. Выставлены первые оконные рамы, стекла помыты от сажи, в комнате светло, свежо, и теперь кажется оглушительным цокот лошадиных копыт о булыжную мостовую. Нищий китаец, верно, старик, по нему не поймешь, бродяжничает в затрапезе китайского покроя, старается подольститься к женщинам: «Мадама, подай копейку, давно не давала!» Мужики гоняют его, а он обиженно отвечает им: «Бог один, а веры разные!» Трогательные клейкие почки набухли на прутиках-тополях. И такое вдруг солнце вспыхнуло в груди, так жить захотелось, что я, не в силах сдерживаться, заголосил:

Тут со двора послышался звонкий крик «Говночисты едут!» Когда на улице происходит событие подобного масштаба, вся детвора высыпает за ворота и радостно разглядывает ассенизационный обоз, с грохотом и зловонием проезжающий мимо нашей «усадьбы».

Сияет каждый миг. Сверкает, слепит глаза. Жизнь, в сущности, представляет собой множество таких сверкающих моментов. Ты движешься, одинокий, в пустынном городе, пускай даже глубокой ночью, болтаешься где-то в промежутке между сознанием и забытьем, и, чувствуя себя на этой Земле последним человеком, ликуешь: жизнь очень хороша, черт бы ее побрал…»

Просто не верилось, что Ионе так немного времени оставалось на этой Земле. Асенька в больнице дневала и ночевала. Сохранилась ее фотография примерно того времени в Старосадском переулке на фоне арки: стоит – молоденькая, веселая… Ну как молоденькая, лет, наверное, пятьдесят шесть.