А в обновленном «Ритце» подавали то же самое старое фирменное блюдо Шарки. Классики халтуры и андерграунда стало даже еще больше, чем прежде, — теперь эти фильмы шли по уикендам и на ночных сеансах, когда зал заполнялся битком. Шарки знал свою публику. И он знал того, кто стоял у него за спиной. Шарки начал показывать «Фильмы Чипси Голденстоуна» круглогодично — как ретроспективы по уикендам или сериалы в четверг на ночном сеансе. Все, что снял Чипси после окончания школы, теперь шло в «Ритце» — и всегда под восторженные крики публики, состоящей из его приспешников и лизоблюдов. Новые фильмы от «Малдорор» стали появляться в таких количествах, будто их клепали на конвейере, соперничавшем по производительности с нью-йоркской «Фабрикой» Энди Уорхола{287}, чьи картины тоже шли у Шарки.

Посещение «Ритц Классик» — а я быстро превратился в его завсегдатая — теперь стало до странности разлагающим. Разлагающим — потому что не требовало никаких усилий, было таким соблазнительным, таким невинным. Мне всегда казалось, что жалкий маленький подвал Шарки — самое подходящее место для андерграунда. Он принадлежал этому подземелью так же, как плесень на его стенах. Людям робким вроде меня требовались некоторые душевные борения, чтобы себя преодолеть, — купить билет и войти внутрь. Это было все равно что окунуться в ванну с нечистотами. Оказавшись внутри, ты чувствовал себя так, словно пересек черту, оставив позади все нормальное и достойное. Пребывая в удушливой темноте, где подошвы ботинок прилипают к полу, ты пытаешься отыскать задницей ровное место на расщепленных планках сидений и отдаешь себе отчет в том, что находишься на самом дне.

Но теперь вульгарность во всем своем многообразии перебралась вверх. Она надела чистые носки и причесалась. Она рекламировала свои изделия на ярких неоновых щитах. Ее постеры висели повсюду на улицах — чтобы видел каждый. «„Венецианский пурпур“. Film maudit[33]{288}века. Откровенный! Непристойный! Бесстыдный! Дети допускаются только в сопровождении взрослых». Эти запретные удовольствия можно было зреть из обитого плюшем кресла, хрустя попкорном, облитым настоящим маслом. В кинотеатре были даже билетеры.

Как-то раз Шарки в приступе непримиримого диссидентства показал последнее творение Энди Уорхола. «Фак». Так оно называлось. И это маргинальное слово красовалось на неоновых щитах. Шарки затаился в своем теперь обставленном по последнему слову кабинете в ожидании, когда в дверь постучится полиция; нанюхавшись кокаина, он репетировал свою речь в суде. Полиция так никогда и не появилась. Появился кое-кто другой. В дверь постучал Мойше из гастронома, вид у него был рассерженный. «Слушай, Шарки, кто тебя надоумил повесить там это слово? У меня клиенты жалуются. Мне звонил рабби Вейнтрауб, он хочет знать, что ты за тип. Что мне ему сказать? Будь добр, сними это, а?»

Гнев старого приятеля угомонил Шарки, и он поменял рекламу, переименовав ее в «„Ф.“ Энди Уорхола».

— Понимаешь, это же семейство Мойше, — объяснил он мне потом. — Для полиции я бы этого не стал делать, уж ты мне поверь.

— Но полиции было наплевать, — напомнил я ему. — Теперь на это всем наплевать, кроме Мойше. А ему не наплевать только потому, что это плохо для бизнеса.

Я помнил слова Клер: «Если оно когда-нибудь выйдет на свободу, то я нам не завидую». Но оно уже вышло на свободу — атака на стандарты, крестовый поход против качества; вовсе не поток, разграбление и бесчинства вроде тех, что учинил Атилла со своими гуннами, а написание бестселлеров, определение десяти лучших пластинок, показ фильмов на Мейн-стрит. Слияния. Поглощения. Все шито-крыто. Линда Лавлейс{289} выступала в студенческих городках. Кеннет Энгер выиграл грант фордовского фонда. Чипси Голденстоун посещал ток-шоу.

Мир старался вовсю, чтобы стало легче оттягиваться. Но Шарки все было мало.

«Ритц» уже действовал около года, когда Шарки позвонил мне и попросил заглянуть к нему в кабинет в следующий раз, когда я буду в кинотеатре. Ему, как он сказал, «пришла в голову блестящая идея».

— Беда в том, — сообщил он, когда мы встретились, — что некоторые из нас, завсегдатаев, скучают по старому залу.

— По старому «Классик»? Не может быть.

— Нет, мы правда скучаем. У него была какая-то… не знаю… атмосфера.

— Вот уж точно. Атмосфера вонючей дыры.

— Да, но все же она подходила для определенных фильмов. Знаешь, такая более теплая, что ли. Более культовая. Наверху это уж слишком мейнстрим.

— «Техасская резня бензопилой»{290} это что — мейнстрим?

— Я вот думаю, может, нам открыть второй зал — вернуть подвал к жизни и использовать его в основном для открытых показов. Что ты об этом думаешь?

Открытые показы были предметом особой гордости Шарки, они проводились регулярно по уикендам, и на них приносили свои опусы честолюбивые «киноремесленники» (так их называл Шарки) для демонстрации после ночного сеанса тем зрителям, которые еще не совсем одурели от травки и могли смотреть на экран. Недостатка в желающих не было — на недели вперед растянулся список потенциальных Уорхолов и Голденстоунов, ждущих своей очереди и расталкивающих друг дружку локтями, чтобы их творения поскорее появились на экране «Ритца». Большинство из них приносило по одной-единственной катушке затертой восьмимиллиметровой пленки. Показывать такую пленку в большом зале было практически невозможно из-за ужасного качества, и авторы приносили свое никудышное оборудование, устанавливали его в оркестровой яме, пытаясь послать оттуда слабенький нечеткий квадрат света на большой экран «Ритца», а звук синхронизировали с магнитофонной записью, если только у них вообще был звук. Большинство лент открытого показа из тех, что я видел, являли собой еще более жалкую версию того же претенциозного шутовства, что можно было увидеть в любом фильме андерграунда: плохое подражание дешевенькому оригиналу. Шарки верил в то, что делает. Называл он это «фильмы соучастия».

— Нам нужно иное место для таких совсем уж запредельных, — продолжал он, — Какое-то помещение с атмосферой андерграунда. Исключительно для восьми- и шестнадцатимиллиметровой пленки. У меня для него есть шикарное название. «Катакомбы».

— Подходящее имечко. Этакая смычка морга и сточной канавы, — Я не стал ему говорить, что когда-то воображал себе «Классик» своего рода катакомбами. То было частью другого приключения.

Шарки смотрел на меня обиженным взглядом.

— Слушай, ты уж так сразу не отметай эту идею. Дай ей шанс. Катакомбы. Помнишь — это ведь место, где прятались немногие избранные, когда рушилась империя. И конечно же, там из руин рождалось что-то новое, ты понимаешь, к чему это я?

Я понимал, к чему он клонит, и понимал очень ясно.

— «И что за страшный зверь»…