— Что-что?

— Это стихотворение, Шарки.

И что за страшный зверь, чей час уж пробил,

Влачится к Вифлеему быть рожденным?{291}

можно написать на стенах твоих катакомб.

Шарки смерил меня мрачным раздумчивым взглядом.

— Сильно сказано, старина. Сильно.

У Шарки ушло еще два месяца на то, чтобы открыть второй зал в «Ритце». Новый подвальный зал не так походил на подземелье, как прежний. Стены были покрашены, вентиляция налажена. Сиденья, хотя и побывавшие в употреблении, имели пристойный вид и были прикручены к полу. Он был более комфортабельным, чем ему полагалось, чтобы соответствовать местному андерграунду. Вскоре в «Катакомбах» по вечерам на уикендах сквозняком пошли самоделки. С финансовой точки зрения, «Катакомбы» были совершенно бесполезны — большая часть публики просто пользовалась политикой владельца, чтобы бесплатно проводить своих друзей. Но Шарки это ничуть не волновало. Этот новый экран стал его шансом для проталкивания фильмов соучастия. Он был здесь в своей стихии — бесшабашный патрон авангарда.

А я оказался пророком в гораздо большей степени, чем мог думать. Ибо с открытием катакомб страшный зверь уже был при дверях. И звали его Данкл.

— У него розовые глаза.

Это было второе, что я услышал от Шарки о Саймоне Данкле. Первое же, что сказал Шарки, было:

— Он гений. Я открыл гения.

Но самое главное было не в этом. С началом функционирования «Катакомб» Шарки обнаруживал гениев со средней скоростью один человек в месяц. Он регулярно звонил мне, чтобы взволнованным голосом сообщить сие известие, при этом его всего распирало от гордости. Но этот — первый, у кого…

— Розовые глаза?

— Ну да. Как у Багса Банни. Этот парень — настоящее чудище. Как они называются, ну такие, кто чисто белые, даже если они в жопу черные?

— Альбиносы?

— Вот-вот. Ты когда-нибудь видел альбиноса? Жуть.

— И к тому же он гений.

— Нет вопросов. Стопроцентный.

— Еще один восьмимиллиметровый гений.

— Супер-восемь. Парень работает с супер-восьмеркой. Мне нужна твоя помощь. Ты должен увидеть его работу. Тебе понравится.

— Вряд ли.

— Кончай, Джонни, дай ему шанс.

— Ладно. Когда будет время.

— Как насчет сегодня? Он сегодня покажет пару своих вещий.

— Не сегодня.

— Но ты должен прийти. Обещай. Скоро.

— Да-да. Когда будет время… нет, не на этой неделе, может, на следующей… Шарки, я занят. У меня лекции, я опаздываю с рукописью… Хорошо, я посмотрю… Я попробую…

Шарки понимал, что я хочу отделаться от него, и знал почему. Он знал, что я думаю о последних обнаруженных им талантах. Я с ним не очень-то церемонился. По возвращении из Европы я сообщил ему о своих намерениях: в мои планы входило стать полицейским-качеством. Больше вариться с ними в одном котле я не желал — пусть оттягиваются без меня. Может, в «Ритце» кресла и обиты плюшем, но это такой же всеядный кинотеатр, каким был «Классик». Я дал обет, что буду защищаться от его развращающегося воздействия.

Но мое сопротивление не производило на Шарки никакого впечатления — он не обижался, а его пыл нисколько не угасал. Напротив, мое упорство он рассматривал как вызов, возможно, потому, что я был призраком Клер во плоти, который продолжал его преследовать. Он испытал облегчение, избавившись от нее, но этого было мало — он еще хотел свести с ней счеты. Если протеже Клер является в его кинотеатр и, может быть, произносит несколько одобрительных слов, то, значит, он, Шарки, отыгрывает очки. Но я не собирался потакать ему в этом. Я вымуштровал себя. Не больше одного посещения «Ритц» в месяц. Я полагал, этого достаточно, чтобы поддерживать связи со странноватым киномиром, в котором обитал Шарки, и в то же время не подвергаться его пагубному влиянию.

Почему я вообще не порвал этих связей? Потому что моя тяга (хотя я и обуздывал ее со всей строгостью) к вульгарщине и этой публике была сильна как никогда и отрицать это было бессмысленно. Шарки не уставал напоминать мне о том, что его зрители — поклонники Макса Касла. Касла все охотнее показывали в залах элитного и ночного кино, там его ленты пускали неизменно в паре с какой-нибудь дрянью. В нескольких городах «Граф Лазарь» и «Пир неумерших» шли на ночных сеансах каждую субботу и собирали полные залы развеселых юнцов, которые выучили наизусть сценарии и могли повторять хором все реплики слово в слово — кинематографический ритуал, который начался с «Шоу ужасов Рокки Хоррора»{292}. По всей стране ребята приходили в школы, одетые как граф. Популярность такого рода должна была навести меня на размышления. В кино скрывалась какая-то тайна, которую мне еще предстояло вызнать у этих зрителей, но делать это я намеревался на расстоянии. Предстояло мне узнать и тайну о себе самом — и тоже на расстоянии, отойдя подальше от собственных болячек, поместив их под микроскоп, исследуя как в лаборатории.

Но и при всей отстраненности, какой мне удавалось добиться, наблюдение за киносценой Шарки было мучительным до отвращения. «Ритц» дюйм за дюймом все глубже и глубже погружался в трясину. Еще несколько лет назад мне было бы трудно себе такое представить. Смотря какую-нибудь культовую картину вроде «Крота» Ходоровского{293} (показывали его регулярно — раз в месяц), я бы сказал, что это какое-то потустороннее болото, абсолютный, забытый богом край света. Мордобой, увечья, изнасилование, сюрреалистический садизм. А за этим — ничего.

Я ошибался. За этим болотом лежало другое — еще более зловонное, в котором обитали еще более странные, более угрожающие твари. Мы проходили через молодежную фазу панка, у которой, казалось, нет нижнего предела. Юнцы ходили по улицам с выкрашенными в цвет «электрик» лохмами и татуировками свастики, вдев кости в ноздри, пропустив гвозди через мочки ушей, но им и этого казалось мало, они искали еще чего-нибудь похлеще. В рок-клубах музыканты, одетые как приспешники сатаны, откусывали головы живым цыплятам, крысам, летучим мышам. Протестовало, кажется, одно Общество защиты животных. Когда эти группы стали придумывать себе названия вроде «Человеческих жертв», возникли все основания для беспокойства.

Эта волна молодежного варварства не могла не коснуться кино. Шарки даже хвастался (и я думаю, вполне обоснованно), что кино идет в авангарде этого движения. Сначала появились фильмы-бойни, потом тошнотворное кино — категории, которые он давно уже рассматривал как признанные жанры.

— Черт побери, — сказал он как-то раз, прочтя репортаж (от которого волосы вставали дыбом) о каком-то совсем уж оторванном рок-концерте, на котором воспроизводили имитацию расчленения, — мы это проходили уже два года назад. «Ночь живых мертвецов», «Волшебник крови»{294}. Мы опережаем время, намного опережаем.