она погладила меня по щеке. Она меня даже поцеловала. Впервые за эти месяцы в ночь с пятницы на субботу я оказался дома.

Невеста Ленка сидела напротив меня в короткой джинсовой юбке и старой футболке неопределенного цвета, постоянно спадавшей с плеч и обнажавшей то одно, то другое, так что разглядывать их я мог безо всяких помех. На правом была родинка. Кожа выглядела гладкой и не белой или загоревшей, а матово-золотистой, — крымчанка. При встрече мы чмокнулись. От нее пахло морем, ветром, виноградом — вкусно пахло.

Она прихлебывала чай и потихоньку мусолила ложечкой кусок торта, который сама же и принесла. Мама, накрыв на стол и посидев с нами немного, принялась изо всех сил зевать и в конце концов отправилась к себе чуть ли не в девять часов с единственной целью: оставить нас вдвоем. Настроение у меня было отвратительное, разговаривать не хотелось.

Ленка облизнула ложку и спросила:

— Ты что такой мрачный? Мне не рад или с девушкой своей поссорился?

— Ни то, ни другое. И я ни с кем никогда не ссорюсь — в принципе.

— Разве такое может быть?

— Представь, может. Ссориться вообще бессмысленно.

— Адамчик, за то время, что мы не виделись, ты поумнел — ужас. Не узнать. И возмужал, вон плечи какие. Красавчик. А ведь совсем рохля был. И откуда что берется?

— Откуда-то берется.

— Ты вот не смотришь на меня, разговаривать не хочешь, а я тут, между прочим, не только как абитуриентка, но и как твоя палочка-выручалочка. Приехала спасать тебя от несчастной любви.

— Понятно. Мама с тетей Шурой уже все обсудили. Кто бы сомневался… Только учти: во-первых, я ни в каком спасении не нуждаюсь, а во-вторых…

— А во-вторых, ты сам не маленький, да? — она задумалась. — Так хочется еще кусочек, как ты думаешь? — ее рука тянется к торту, но застывает в воздухе. — Нет, нельзя, надо быть в форме, красивой надо быть. Там наверняка такие девчонки соберутся… Уберу-ка я его с глаз долой, — она ставит торт в холодильник. — Вот так. Слушай, Адамчик, как по-твоему, есть у меня шансы? Ну хотя бы внешне? Я на самом деле боюсь ужасно, ты не представляешь, просто дрожит все внутри.

— Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Так-то ты в общем, — я смотрю на ту самую родинку, — ничего. Думаю, сойдет.

— Сойдет? Ты говоришь, сойдет? Кто тебя учил с девушками разговаривать? Ты что, и со своей так же? Тогда и спасать тебя нечего, она тебя сама бросит, вот увидишь.

— Уже. Так что можешь не беспокоиться. Лучше займись собой, стихи поучи или порепетируй что-нибудь, какую-нибудь сцену или что там у вас требуется.

— Ты прав, надо в самом деле позаниматься. Я, конечно, готовилась, но повторение — мать учения, так, кажется? Вот прямо сейчас и займусь, перед сном.

— И правильно. А я спать пойду, поздно уже, тем более у меня репетиция сегодня уже была. Генеральная, — я поднялся. — Спокойной ночи.

— Ага. Ой, Адамчик, а спать я где буду? Тетя Женя сказала, у тебя в комнате, только я же ничего не знаю, покажи мне, где что и вообще. А сам-то ты где ляжешь? — она смотрела на меня совершенно невозмутимо. Почему я подумал, что у нее красивые глаза?

— Я в столовой, на диване. Ну, пойдем покажу.

Кровать была уже постелена — мама побеспокоилась.

— Видишь, постель тебе готова. Ночник включается здесь. Для одежды в шкафу место найдешь, вешалки тоже. Так что спокойной ночи, — обернувшись, я увидел, что футболки на ней уже нет. Затем, не сводя с меня своих крыжовничьих глаз, она медленно стянула юбку и вышагнула из нее, как из пены. Дальше я помню только ее горячее дыхание прямо мне в шею и шепот:

— Ты же не стесняешься, да? Ты уже большой мальчик и все-все умеешь.

Ее рот был так близко, что во мне вдруг проснулась злость — на нее, на Полиньку, на все на свете. Зачем? Ответ я получил тут же, но слов в нем не было совсем.

…Через полчаса я уже лежал на своем диване. В голове было пусто, во рту горько, будто раскусил пустой орех. Зато злость осталась одна-единственная — на самого себя.

Полинька позвонила через десять дней, в середине следующей недели, и сказала:

— Адамчик, я здесь, я соскучилась. Приезжай.

Июнь был в самом начале, в самой своей нежной зелени. Улицы еще не успели запылиться, а воздух был таким свежим, густым и душистым, что можно было нарезать его ломтями и раскладывать по тарелкам. Птицы пели человечьими голосами.

Я летел. Ноги сами несли меня. Дорога то казалась бесконечной, то исчезала вовсе. Я мчался к своей Полиньке, всего остального просто не существовало. Нет, я не забыл ни родинку на правом плече, ни глаза цвета крыжовника, ни виноградный запах, ставший за эти дни почти привычным, — все это осталось где-то в другом измерении. Я выпал из него, и оно просто перестало быть.

Дверь распахнулась еще до того, как я поставил ногу на последнюю ступеньку.

— Кто