– А… а Крыло-то где?..

«В Торожихе… с Ялмаком был…»

– Играй уже, пустобрёх, – морщась, потирая бедро, сказал угрюмый Гуляй. – Не то к мамке беги.

«Ты мне ещё что про маму скажи…» Светел вновь склонился над гуслями. Хлынувшая злость, как водится, придала ясности. «Да что ж я сразу не понял?..»

– Так они под левую руку, – вырвалось у него.

В Торожихе от волнения и обиды он умудрился главного не заметить. Так всегда бывает. Только разберёшься, когда сам в руки возьмёшь.

Ильгра насмешливо отмолвила:

– Заправскому гусляру разницы не было.

«Заправскому!..» Светела с детства остерегали являть исконное леворучье. Однако рожоного не переродишь, старшая сестра с годами младшей не становилась. Светел на миг отрешился от голосов и насмешек, представил вживую, как попирает обычай. Правой рукой избирает нужные струны… левой бряцает, поваживает вверх-вниз…

«Где уж тебе, кокористая снастишка, дикомыта перекокорить!»

Открыл глаза, поставил гусли как надо. Попытал на пробу созвучие. Гулкий короб отозвался кошачьими голосами.

– Безрукому гудиле струны мешают, – сморщилась Ильгра.

– В небо глянь: тучи рвутся!

– Мёртвые встают, от живых сглаз отбегает.

– Забыл ты, парень, о банную печку ногу сломать, чтоб верно игралось.

– Клади гусли, пильщик, пока не испортил!

Молчал, кажется, один Сеггар, но его пристального взгляда Светел не замечал. Крутил шпеньки. Ладил, соглашал струну со струной. Гусли привыкали, из чужих и неведомых становились понятными, почти своими.

– Оставь, косорукий, перетянешь, порвёшь!..

«И не вам, захожни, дикомыта переконать!»

Когда он снова утвердил гусельки на колене, в ответ грянуло такое богатое и звонкое полногласие, что занялся дух.

Светел победно вскинул голову… Во дела! Прежде этого мгновения он за недосугом даже не думал, какую песню сыграет. Что-нибудь этим гуслям привычное? Из того, что от Крыла слышал?.. «Да ну. Кметям не девичьими безделками тешиться стать…»

Созвучья побежали одно за другим, выстраиваясь в напев. Зарокотали отзвуками далёких битв. Загудели лесными вершинами в бурю.

Голос у Светела как был тележный, так и остался. Чёрного кобеля добела не отмоешь. Ильгра подняла руку перебить, раздумала. Гуляй оставил мять бедро, запустил пятерню в бороду.

«Атя! Слышишь ли? Вот она, твоя мудрость…» Светел во всё сердце рванулся к хмурому небу, откуда сквозь облака смотрел на него Жог Пенёк.

Струны зазвенели рваным железом, упавшим на пол темницы. Такого восторженного наития Светел не познал даже в бою, когда под ледяными снарядами расседались щиты. Жёсткие стальные струны ранили пальцы, гусляр не замечал.

Со стороны купилища взялись подходить люди. Вагашата, приезжие торжане, кто-то из кайтаровичей… и, конечно, свои правобережники. Становились, слушали.

Светел ещё пробежался по струнам… замолчал. С пальцев капала кровь. Гусельный короб трепетал бесконечным послезвучанием, казалось, оно не то чтобы затихало – тянулось облачком ввысь, улетало, истаивало, как певчая душа игреца.

Сеггар кашлянул. Спросил хрипло:

– Ты эту песню где подцепил, парень? Её скоморох боговдохновенный поёт.

– Ну…

Пока Светел раздумывал, говорить ли при всех о Житой Росточи и Кербоге, подал голос Гуляй:

– Слышь, гудила! «Крышку» умеешь?

Ни о какой «Крышке» Опёнок понятия не имел, но в том ли беда! Какое не могу, какое не знаю! Чем невозможней, тем лакомей! Он изготовил гусли, ответил уверенно:

– Напой, подхвачу.

Только узнать, каковы певцы ходили в дружине, тот раз не довелось. Долетел крик, люди стали оглядываться, расступились… Прямо к Светелу со всех ног спешила Равдуша.

– Ты что, околотень, удумал? – голосила она на бегу. – От рук отбоиш, горе моё горькое, что удумал-то, а?..

Добрые люди уже ей донесли – сын прямо нынче ладился с воинами уйти. Подбежав, Равдуша при всём народе схватила дитятко за ухо, принялась дёргать. Светел не вырывался. Стоял, глядел перед собой. Не слушал, как потешались торжане.

В глазах воеводы отразилось нечто похожее на уважение.

Равдуша вдруг всхлипнула. Перестала кричать. Опустила руку.

– Мама… – сказал Светел.

Повернулся, обнял её. Только тут заметил на пальцах липкие капли, пачкавшие мамину сряду.

Равдуша уткнулась ему в грудь, расплакалась. Сколько было говорено о его судьбе, о дружине… когда-нибудь… когда курица петухом запоёт… И что… уже? Настал срок несбыточный?

Сеггар вновь кашлянул.

– Не спешила бы ты, государыня матерь, сына бранить…

В это время из шатра послышался стон. Негромкий, страшный. Тотчас высунулся русоголовый парень:

– Дядя Сеггар! Летень мечется!..

Кмети сразу ожили, зашевелились, будто им объявили о чём-то очень значительном. Сеггар покосился, принял решение: