– Пойдём со мной, государыня. И ты, гусляр, если воинскую жизнь постичь хочешь.

В шатре разгоняла сумрак масляная лампа. Навстречу Светелу обернулась белянушка. Она сидела у низкого походного ложа, держала знакомый кувшинчик и ложку.

– Глянь, безделяй, что своей гудьбой натворил! – с ненавистью прошипела она. – Вот руки-то не отсохнут!..

Светел почти не услышал. Под меховым одеялом покоился человеческий остов. На подушке разметались рыже-бурые волосы, обтянутое лицо казалось бескровным, как берестяная изнанка. Костлявые пальцы трепетали, скребли одеяло, человек дёргался, приоткрывал бессмысленные глаза… временами жутко стонал.

Белянушка накрыла его руку своей, в голосе наметились слёзы:

– Ну что ты, дяденька Летень… Всё хорошо… Пожалуй, молочка глотни…

– Лучшим витязем был, – глухо проговорил Неуступ.

Светел как очнулся. В шатёр набилась почти вся дружина; кому не хватило места, заглядывали снаружи. Глубоко в животе начал расползаться мертвенный холод. Светел помнил: год назад, в Торожихе, мать плакала при виде калеки. Примеряла его судьбинушку к своим детям. Не могла вынести мысли, что с ними приключится подобное.

«Вот теперь, уж верно, благословение отзовёт. Страшной боронью возбранит. И как мне Сквару вернуть?»

Равдуша вдруг выпустила его рукав, шагнула, склонилась к лежащему, присмотрелась. От измученного лица веяло не жизнью, лишь подгнётным угаром страдания. Светел нахмурился. Огонёк человека метался, шаял сизой змейкой. Не знал, разгореться или угаснуть совсем.

– Давно он так?

Ответил сам Сеггар:

– Давно. Как вернулся с шишкой на голове…

– По сию пору смирно лежал, – со злой горечью вставила девка. – А тут этот… тренькать начал, все раны развередил!

Равдуша подобрала понёву, опустилась на колени у ложа:

– Ты за ним ходишь, умница? Кормишь-то как?

Девка показала кувшинчик:

– В рот волью, глотает понемножку… и то ладно.

– Нас уж спрашивают, отчего не добьём, – сказала Ильгра.

– А мы в ответ в кулаки, – прогудел Гуляй. – Где один из нас, там и знамя!

Светелу на плечо легла каменная рука.

– Глядишь ли, малец? – спросил Неуступ. – Такой почести при мне ищешь?

Светел ответил так же негромко:

– Брата вызволю, будет чести довольно.

Девка поясняла Равдуше:

– Оставить бы у людей, как всегда делают, да кому такого доверишь? Уморят небрежением и нипочём вины не призна́ют.

– Как он, бедный, в тяжком пути вовсе душу не изронил…

– Того боялись, – вздохнула белянушка. – Калита бегом гнал, уж очень дикомытов страшился. А дядю Летеня в болочок взять – места нет!

Смочила ветошку, бережно протёрла сухой лоб. Раненый вдруг перекатил голову, захрипел. Непослушные губы силились что-то произнести.

– Тихо! – рявкнул Сеггар.

Кмети затаили дыхание, девка замерла с тряпицей в руке, не кончив движения. В тишине прозвучал голос, которого они не слышали месяцами. Слабо позвал:

– Крыло…

– Дядя Летень! – ахнула белянушка. – Заговорил!..

– Никак в себя входит, – обрадовалась Ильгра. – Дозвались гусельки!

– Бредит, – не поверил Гуляй.

Раненый кое-как приподнял ресницы, зелёно-карие глаза смотрели с детской обидой.

– Крыло…

Белянушка нагнулась к нему:

– Дядя Летень, это не Крыло играл, а вот он… Дядя Летень?

– Друже! Правда очнулся! То-то мы без тебя заскучали!

– Теперь встанешь!

– Силу быстро наберёшь, а мы и лук твой сберегли, и броню!

Летень смотрел на своих товарищей, на Сеггара, на Равдушу.

– Что… молчите…

Скрипнул зубами, бессильно зажмурился.

Когда вышли наружу, Равдуша снова ухватилась за руку сына, крепко сжала. Светел изготовился к напрягаю, но мама заговорила не с ним.

– А сам ты, воевода, страшных дикомытов трусишь ли?

Сеггар даже остановился. Нахмурился. Понял.

– Ты к чему, матерь?

– К тому, – сказала Равдуша, – чтобы тебе немощного по колотным дорогам лишку не мучить. Оставляй у нас, вы́хожу.

Светел отважился подать голос:

– Мы сами из Твёржи. Пеньками люди зовут. Бабушка многими зельями искусна…

– Пеньки? – удивился воевода. – Не того ли Жога Пенька семьяне, лыжного делателя?

Равдуша скорбно понурилась.

– Атя мой это был, – с мрачной гордостью подтвердил Светел. – Как брата свели, от горя изник.

Мамина рука задрожала на локотнице.

Сеггар вздохнул, помолчал. Принял решение:

– Чем отблагодарить велишь, государыня?

– А тем, – отмолвила Равдуша, – что витязь сынку о воинстве сказывать станет. Вернёшься за ним… буде не раздумает Светелко… тогда сумею тебе дитя вверить.

Соседям, что вырастили и собрали замуж Ишутку, достались добрые подарки от жениха. Всё, чем был богат приморский запад Левобережья: вяленая рыба, птенцовый жир, тонкая посуда и соль. Даже две андархские книги в красивых окладах. Кто сумеет, прочтёт, остальные рисунками полюбуются. Самым драгоценным был, несомненно, большой короб настоящей муки. Светел с калашниками возились в болочке саней, так и этак устраивали поклажу, готовя ложе больному. Короб с мукой до поры выставили наружу. Тотчас появилась Розщепиха, прошлась вокруг, постучала по расписному лубу клюкой. Подумала, уселась сверху.

– Вот уж, – довольно проговорила она, – домой-то вернёмся, виту́шек сладких напечём… и сги́бней, и блинничков!

Хмурый Косохлёст прибежал со стёганой полстью и подушкой. Следом воины принесли Летеня. Раненый беспокойно возился в меховом одеяле:

– Сам я… Сам…

Силился приподняться, но и головы не мог удержать, глаза сразу мутнели. Девка-белянушка помогала Равдуше устроить больного, что-то объясняла напоследок. Светел всё поглядывал на неё, пока закладывал оботуров.

– Затейливые имена у вас с сестрой, – сказал он русоголовому. – Косохлёст, Нерыжень…

Тот буркнул неприветливо:

– Какими отец нарёк, такие и носим.

Светел раздумал спрашивать его, куда делся Крыло.

Воевода Сеггар влез в оболок, взял Летеня за руку:

– У них отлежишься. А я через полгода вернусь.

Летень вглядывался в его лицо, пытался понять.