средствами». «Я строю склеп своему сердцу, чтобы оно отдохнуло; я прячусь в кокон, потому что вокруг зима, в блаженстве воспоминаний я ищу приюта от бури».

Во втором томе очень мало упоминаний о нынешней жизни рассказчика.

В первой книге Гиперион, предваряя «документальную часть», объясняет Беллармину, зачем он пишет. Он хочет убедить друга, что стал спокоен, и при этом знает, что тот ему не поверит. Перечитайте это письмо (с. 176— 177), оно несколько велико, чтобы его цитировать. Заметьте там одно сравнение: «Разве наша душа, если она отрешилась от своего бренного опыта и живет одиноко, в священном спокойствии, не похожа на дерево, лишенное листьев?».

В книге второй — первый абзац: «и вот я пишу тебе снова, мой Беллармин, и спускаюсь с тобой по ступеням все ниже и ниже, к глубинам глубин моих страданий, а затем ты — последний из тех, кто был дорог моему сердцу, — поднимешься со мной туда, где навстречу нам засияет новая заря», — и последний: «Так думал я. Остальное потом». Это самая верхняя временная граница текста. Но где же «новая заря»? Если это явление Диотимы весной в Германии — голос ее, то оно уже опровергнуто началом романа. Значит, что-то еще? Что-то еще не рассказанное. Еще не найденное?

Открытость структуры романа несомненна. Линия повествования свернута улиткой, конечных ответов на вопросы нет.

Так же открыты его стихи. И не только первые оды, посвященные Диотиме, написанные еще по старинке, но уже полные новым чувством, они хлынули из «горячей груди» поэта весной 1796 г., будто высвобожденные встречей с Сюзеттой Гонтар; Шиллер отнесся к ним неодобрительно даже после переделки. Не только стихи, подобные элегии «Странник», которые можно продолжать и расширять (и даже усекать, как показывает перевод Н. И. Познякова на с. 504) и которые при этом не теряют своей естественной гармоничности; ведь живое всегда может еще подрасти в какой-то части, река плывет все дальше и дальше, пока не вольется в море; известно, что Клеменс Брентано, прочитав в альманахе Зекендорфа часть элегии «Хлеб и вино» под названием «Ночь», принялся сам продолжать ее... Открытыми оказались даже созданные по совету Гёте «маленькие оды», которые иногда называют «эпиграмматическими»: восемь из них поэт расширил в 1800 г., и из четырех строчек оды «Любящие» возникло стихотворение «Прощанье» — опять же с тремя вариантами конца, из оды «Непростительное» — «Любовь»; будто раскрылось заложенное в них изначально и стало видно, что маленькая ода — как семя, несущее в себе зародыш, дающее росток.

Открытость — признак растущего живого. В смерти все сворачивается. В «Гиперионе» это свертывание к смерти прослеживается очень четко. Уже в эпиграфе из эпитафии Лойолы, где «содержаться в самом малом» относится не к проникновению в малое, а к праху умершего, в эпиграфе из Софокла, в упоминании царя Эдипа и в этом «я строю склеп... я прячусь в кокон»... И в огненной могиле великого философа античности Эмпедокла из Агригента, по преданию добровольно окончившему свою жизнь в кратере Этны. «Замерзший поэт решил погреться у огня». (Невольно вспоминается смерть Штойдлина в холодных волнах Рейна!) Гиперион находит себя слишком ничтожным, чтобы последовать примеру философа. С той поры прошло много лет. Чем жив он? Эксплицитный ответ мы найдем уже за рамками романа. «Стремление породить из своего существа нечто, что останется здесь, когда мы уйдем, — это, пожалуй, единственное, что удерживает нас при жизни», — писал он брату 2 июня 1796 г. (№ 121). Иными словами: коль скоро ты уцелел — надо принести плод.

Но плод, поданный нам в «Гиперионе», — очень странный плод: это плод растущий, будучи сорванным; изменяющийся без всякой видимой к тому причины; это вовсе и не плод — не результат, не достигнутая цель, а путь, хронологическую нить которого мы искусственно размотали выше. Если же присмотреться к тому, как она сплетена в структуре романа, картина не получится однозначной. Да, есть ясные места, где Гиперион повествует о настоящем («Я живу теперь на острове Аякса...» — с. 99); есть такие же ясные места, где он говорит о событиях, давно минувших («После нашего возвращения из краев Аттики...» — с. 162); но между этими ясными случаями есть много размышлений и общих суждений, которым не так-то просто найти координаты. Дистанция между двумя планами часто становится зыбкой; порой они сталкиваются на половине фразы. Перечитайте четвертое и пятое письма первой книги: вам будет очень трудно разделить планы. Прошлое продолжает жить в настоящем, и автор все время переходит из одного плана в другой, соединяя их общими высказываниями. Или конец 18-го письма второй книги: «...и милое мне дыханье проникло в самую душу... о Беллармин! Мысли мои мешаются, я совсем теряю рассудок. — Вижу, вижу, чем это кончится. Волны сорвали кормило, хватают корабль, как хватают младенца за ножки, и ударяют о скалы» (с. 140).

Если начало явно принадлежит нижнему плану, слова от «о Беллармин!» и до тире — верхнему, то куда отнести предложение после тире? Это взгляд как бы из третьей точки.

Между тем, дистанция между двумя планами — существенный признак, отличающий «Гипериона» от «Вертера» Гёте и других романов в письмах XVIII в. Это наблюдение Л. Райана [412] послужило первой опорной точкой для гипотезы Юргена Линка о том, что композиция «Гипериона» «соединяет непосредственную дистанцию в мещанском эпистолярном романе и абсолютную дистанцию гомеровского всеведущего рассказчика» [413].

«Милый Беллармин! Как хотелось бы мне поведать тебе обо всем досконально, как Нестор. Я бреду по былому, словно собиратель колосьев по жнивью, где хозяин уже снял урожай...»

Развернутые сравнения «Гипериона» не находят аналога ни в «Вертере», ни в каком-либо другом романе в письмах; их плотность намного выше, чем в любом «греческом романе» (Линк сопоставляет его с «Телемаком» Фенелона).

«...И я не раз лежал не видимый никем, утопая в слезах, точно поваленная ель, что лежит у ручья, уронив в воду свою увядшую крону» (с. 58). Сравните в «Илиаде»:

...и на землю нечистую пал он, как тополь,

Влажного луга питомец, при благе великом возросший,

Ровен и чист, на единой вершине раскинувший ветви <...>

В прахе лежит он и сохнет на бреге потока родного.

(Перевод Н. И. Гнедича; IV, 482—488)

В сравнениях с пчелой, северным ветром, непогодой, горным ручьем Ю. Линк усматривает гомеровские образцы эпических сравнений. Плотность же их в «Гиперионе» местами втрое превосходит плотность в «Илиаде» (см.: