На цыпочках, чтобы не скрипнул пол, он подкрался к двери. Очень осторожно взглянул в глазок, где была видна лестничная площадка: Клодина неподвижно застыла у порога, настороженно ловя каждый звук.

И он снова заорал:

— Фьордилиджи! Фьордилиджи! Фьордилиджи!

Клодина в бешенстве стукнула по двери кулаком, выкрикнула что-то невнятное и умчалась вниз по лестнице.

После этой сцены Людовик почувствовал в себе что-то новое, какое-то беспокойство, которое он решил считать облегчением. Если рассуждать логически, он имел право возмутиться обманом, который устроила мать. Но на душе у него было скверно оттого, что он ее выгнал, и руки до сих пор тряслись.

Он уселся за работу. Просто не думать больше о Клодине! Культурологический журнал, который он создал, требовал многих часов редакторской работы.

После обеда, думая над статьей об американских художниках-минималистах, он вернулся мыслями к истории с Томом. Конечно, он выдумал ее от начала и до конца, но она казалась ему близкой к реальности. Рассказывая ее, он понял, что именно так бы все и могло произойти. Нужно ли было все-таки попробовать? Надо ли заставлять себя пережить то, что нам не хочется переживать, потому что мы уже знаем, чем все кончится?

— Я устал проверять, правда ли, что я ни на что не гожусь. С этой минуты считаю это доказанным.

И у него всплыло в памяти, как мать набрасывается на него, чтобы он спал с девушками или хоть с мужчинами.

— Вот ведь навязчивая идея… Неужели ей так тяжело быть вдовой?

Впервые он понял, что напряжение шло извне, не от него самого. С двадцати лет ему непрерывно напоминали, что у него должна быть хоть какая-нибудь сексуальная жизнь, — сперва приятели, потом приятельницы, поскольку с девушками ему было проще найти общий язык, а также их приятельницы, мать, да и просто какие-то малознакомые люди. Все его окружение было одержимо сексом, словно навязчивой идеей, а сам он не думал об этом никогда.

Он покорно выслушивал их советы, потом честно попытал удачи на рынке амурных отношений. Полез бы он туда, если бы они не настаивали? Безусловно, нет. Сам Людовик не испытывал ни потребности в сексе, ни желания им заниматься.

Чтобы отвлечься, он достал плитку белого шоколада и включил телевизор.

— Ну вот опять!

На экране появился Захарий Бидерман. Психологи, социологи, сексологи и политологи обсуждали его проблему — навязчивую потребность в сексе.

— Для меня-то это полная экзотика, вроде репортажа о газелях из Эфиопии! — воскликнул Людовик, раздраженный, но и заинтригованный тоже.

Один психолог объяснял, что человек нуждается в чувстве наслаждения, потому что при этом выделяются эндорфины. Или наоборот, парировал невролог. Во всяком случае, весь ареопаг экспертов был согласен, что сексуальность занимает в жизни важнейшее место.

Людо захотелось встрять с вопросом: «А если у человека вообще нет либидо?»

И чем дальше он их слушал, тем яснее ему становилось, что он идет разными путями с современным обществом, в котором считается обязательным не только испытывать сексуальное влечение, но и успешно его удовлетворять.

«Успешно удовлетворять влечение… какая странная мысль! Разрешите вам возразить, господа: а успешно жить в стороне от сексуальных влечений, по-вашему, вообще невозможно?»

Счастье, равновесие, чуткость к другим, да и к себе самому — это что, невозможно, если не тереться друг об дружку гениталиями?

Людо выключил телевизор. Он не занимался сексом ни в каких видах и чувствовал, что принадлежит не просто к меньшинству, а к меньшинству позорному; на него могли показать пальцем как на что-то мерзкое и вменить ему в вину недостаток тестостерона.

«Почему, спрашивается, я не отдавил себе яйца чем-нибудь тяжелым? Был бы несчастный случай, и меня бы, по крайней мере, все жалели».

Да, ему бы простили импотенцию по физиологическим причинам. Ему бы даже простили извращения.

«Сексуальные извращения вызывают сочувствие. Люди могут их понять».

Сексуальность, даже в самых уродливых проявлениях, все равно остается сексуальностью. Люди готовы стерпеть любую острую необходимость, которая швыряет одно тело на другое, каким бы ни был результат.

«Да, точно, если бы я коллекционировал плетки или поношенные носки, моя мать могла бы гордо смотреть по сторонам. Она, может, даже предпочла бы, чтобы я совокуплялся с козами и гонялся за коровами. Она вполне согласилась бы стать понимающей матерью зоофила. Она тогда боролась бы за мои права. Отправилась бы на поклон к королю, чтобы он открывал для меня раз в год свой хлев. А вот такой, как я есть, я не гожусь!»

Его мать — достойная иллюстрация нынешней эпохи, которая ставит сексуальность превыше всего. В любые века такая ситуация, как у Людовика, вызывала бы меньше сложностей: он мог бы примкнуть к какому-нибудь религиозному ордену или объявить, что он практикует воздержание.

«Воздержание? Вот ерунда какая! Сексуальное воздержание — это просто временное состояние того, кто обычно много трахается».

А с тем, что желание может, наоборот, помалкивать, а тело пребывать в покое, никто не согласится. Асексуальность может считаться проблемой только во времена безудержной сексуальности.

Он выключил телевизор в тот момент, когда один политолог рискнул высказать гипотезу о связи между аппетитом к власти и аппетитом к сексу.

— Да заткнись ты!

Он помчался на кухню и вытащил из шкафа все, чего ему не полагалось есть: вафли, ореховое печенье, прессованные мюсли, белый шоколад. Этот пир калорий сопровождался стаканом бананового питьевого йогурта. Ему нравилось не есть — ел он очень быстро, — а наступающее потом чувство пресыщения, на грани тошноты или сна.

Проходя перед зеркалом, он бросил взгляд на свое нелепое отражение:

— Еще немного усилий, милый мой Людо, и с тобой, точно, никто не захочет спать. — И он подмигнул самому себе и улыбнулся.

А потом вдруг застыл на месте. Он осознал, что именно он сказал.

С помощью вредной пищи, уродливых тряпок — он просто хотел сойти с дистанции, выйти из игры, участие в которой остальные ему навязывали. Хотел оправдать отсутствие личной жизни, доказав, что его просто невозможно любить. Разрушал себя, чтобы его оставили в покое.

Он еще раз осмотрел себя в зеркале. На самом деле ему вовсе не хотелось себя уродовать, он хотел бы радоваться своему виду, тем более что в других областях жизни вкусы у него были весьма изысканные. Одно лишь давление этого напитанного сексуальностью мира заставляло его себя обезображивать.

Он подложил под спину свою любимую подушку и поставил «Сирен» Дебюсси, чувственную музыку, где хор женщин, поющих с прикрытым ртом, смешивается с волнами оркестра, сплетаясь в звуковые извивы, столь же чарующие и причудливые, как дым сигареты летним вечером.