— Странно мне слышать, что ты, священник, называешь кого-то стервой. В этом как-то не слышно милосердия.

— Почему это атеистам так нравится учить нас милосердию, щедрости, благочестию? Вам этого не хватает?

— Нет. Просто воспользовался случаем тебе сказать, что я понял твою систему, но мне не кажется, что ты полностью ей следуешь.

— Для прощения нужно, чтобы человеку было что прощать. Ксавьера кажется мне в высшей степени заслуживающей прощения.

— Что ж, а мне не нравится, когда человека превращают в вещь и сводят его личность к одной лишь черте его характера. В моих глазах такого понятия, как «стерва», не существует, как, впрочем, и вообще добрых, или святых, или мерзавцев.

— А Захарий Бидерман?

— Прекрасный пример! В тот вечер он вел себя как полный мерзавец, но он не мерзавец.

— Ты отказываешься его судить?

— Я сужу поступок, а не человека. Человек — нечто большее, чем один его поступок или одно его слово.

— Ты отрицаешь понятия вины и добродетели. Однако в силу привычки, из-за повторяемости событий или просто своего характера человек приобретает «вторую натуру» и ведет себя «в основном хорошо» или «в основном плохо».

— Согласен. Но тем не менее остается неустойчивым, как постройка из песка. Познакомь меня с человеком, который сегодня ведет себя как святой, и я покажу тебе, что завтра он может и согрешить. И так же злодей может повести себя как нормальный человек.

— Я понимаю, к чему ты ведешь. Тогда получается, что ты, Том, — не гомосексуалист?

— Так же как и ты — не священник.

— Это как?

— Просто в данный момент у тебя работа священника…

— …призвание…

— Я хочу сказать, что ты не всегда был священником и, возможно, когда-нибудь перестанешь им быть, и даже сейчас ты священник не каждую секунду.

— Правда?

— Например, когда ты какаешь, или когда ешь, или когда думаешь о своей матери — ты не священник, и когда ты смотришь вслед девушке, которая тебе нравится…

— Вот именно что священник!

— Нет! В этот момент ты инстинктивно — самец, которому она нравится, а уж потом вмешивается священник, который велит самцу держать себя в руках и выбросить свои желания в помойное ведро. Так же и я не свожусь полностью к тому, что я гомосексуалист, хотя и сплю с парнями: когда я думаю, когда я веду уроки, когда слушаю музыку, когда разговариваю с тобой — все это не имеет никакого отношения к моим предпочтениям в постели.

— Я ни в чем тебя не упрекаю, Том.

— Да при чем тут я? Мы же говорили об Орионе.

— Ты прав, мы говорили об Орионе.

— Он остается моей главной версией, потому что он не оставил записи в книге соболезнований. Этот человек с каждым здоровается так, словно видит великое чудо, и он всем на свете желает добра. Какое-то подобие Христа, этот Орион. Что ты думаешь об этом, преподобный отец?

— Подобием Христа я ему быть не пожелаю, это плохо кончается, но он явно живет в полном соответствии с Евангелиями. И к каждому обращается с любовью.

— Кстати, это многих шокирует.

— Ну да. Люди спрашивают себя, какие намерения, выгоды, расчет за этим стоят. А у него за этим не стоит ничего. Просто чистая, бескорыстная любовь.

— Из-за этого его держат за простачка.

— Циники часто объявляют дурачками тех, у кого чистые души.

Том кивнул, соглашаясь с этой формулировкой. Он задумчиво потер нижнюю губу, потом посмотрел на священника:

— Скажи, у тебя бывают подобные озарения, когда ты служишь в церкви?

— Случается.

— Надо будет зайти послушать ради одного этого.

— Конечно приходи.

Том встал и на прощание поцеловал кюре в щеку:

— Спасибо за книгу соболезнований. Я продолжу свое расследование.

По губам священника скользнула тонкая улыбка.

— Естественно, что я тебе помогаю, ведь ты ищешь Христа.

Том прыснул:

— Не пытайся, бога ради, всучить мне этот свой опиум для народа.

И они вышли из зала для занятий, спустились по шаткой лестнице, где стены украшали картинки на библейские сюжеты, и, толкнув ветхую дверь, оказались на первом этаже у выхода.

На пороге Том ласково помахал священнику рукой:

— Увидимся в субботу днем, у матери?

— Ну да. Не забудь, что это ее день рождения.

— Ох, ёлки, уже?

— Том, ну неужели так трудно запомнить мамин день рождения?

Том бессильно развел руками и завернул за угол. У них с братом никогда не совпадали мнения о том, что в жизни главное.

Он дошел до площади Ареццо и увидел мадам Сингер, облаченную, словно старший сержант, в костюм цвета хаки, — она отчитывала журналиста, ползущего по ветке в окружении попугаев и попугаих, чтобы направить объектив прямо в окна особняка Бидермана.

Том побоялся, что она попросит его о помощи, и, вместо того чтобы возвращаться к себе, юркнул в дом Натана.

Он поднялся на пятый этаж, открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру, где стояла непривычная тишина. Обычно здесь или играла музыка, или Натан напевал что-нибудь в той комнате, где в тот момент находился. Однако он, похоже, был дома, потому что его связка ключей валялась на тумбочке.

— Натан?

На его зов никто не ответил.

Том, прежде чем начинать волноваться, решил заглянуть в ванную. Но он не услышал, чтобы там был включен душ.

Он сунул голову внутрь — среди кафельных стен никого не было.

Он направился в спальню и открыл дверь. Он успел заметить только плечо, скользнувшее под одеяло, а на другой стороне матраса появилась голова Натана.

— А, это ты… — пролепетал он. — Я… я думал, ты придешь позже. — И он сделал виноватую мину, чтобы Том увидел, что его мучит совесть, но Том не смотрел на него, он разглядывал очертания второго тела под одеялом.

По спине пробежал холодок. Что теперь надо делать? Надо ли что-то сказать? Он понял, что происходит.

— О’кей. Пока.

Он вложил в эти слова все презрение, которое испытывал к двум парням в кровати, развернулся и вышел.

Он сбежал по лестнице, отяжелевший, размякший и усталый. В ушах у него звучало только одно слово: «Натан». Это имя, которое до сих пор для него означало только счастье, теперь воплощало в себе измену и трусость.

Он вышел из дома и плюхнулся на свободную скамью на площади, прямо напротив подъезда. Отсюда он увидит, как выйдет тот парень.

Он сидел, засунув руки в карманы куртки, с остановившимся взглядом. Ну и что теперь делать? Расквасить ему морду? А зачем? Что это изменит? Все дело в Натане. Его любовник-то никого не обманывал. Любовник не выплясывал три года на задних лапках, чтобы жить с ним вместе.