Но Альма, стоявшая ближе к Грэму, схватила его за руку и крепко сжала, как будто почувствовав, что должна его удержать.

Тогда Митчелл, взяв Грэма за плечо, пригласил его в дом. Грэм направился следом за ним, вдыхая долетавший из кухни запах печеных яблок, а Альма тем временем закрыла за ними дверь. Они втроем проследовали в гостиную в конце коридора – просторную, уютно обставленную комнату, похожую на библиотеку и одновременно картинную галерею со стеклянной стеной, выходившей в залитый солнцем сад.

– Прошу, присаживайся, – сказал Митчелл, показывая на диван. – Выпьешь что-нибудь?

– Благодарю, может, немного воды, – сказал Грэм, разглядывая картину, на которой был изображен темноволосый мальчик на берегу реки.

Альма присела рядышком, не смея отвести от него глаз, хотя выглядела она не менее смущенной, чем он.

Тут же, на диване, греясь на солнышке, полеживал черный котенок. Грэм погладил его по грудке, где у него было белое пятнышко, и он, открыв большие бледно-зеленые глаза, замурлыкал.

– Даже не знаю, что еще сказать, – начал Грэм, чувствуя, как у него дрожат ноги.

– Я тоже, – засмеялась Альма. – Никогда не отличалась мастерством завязывать беседу.

– Надеюсь, я вас не очень побеспокоил. Я долго не решался прийти, боялся, это не по правилам. Может, было бы лучше сначала позвонить.

– О нет, ты правильно сделал! Да, кстати, а как ты нас разыскал?

– Мать рассказала мне про вас перед тем, как я сел в самолет. Она знала, что вы переехали и теперь живете здесь. А потом я нашел в справочнике ваш адрес.

– Норма с тобой? В Нью-Йорке?

– Нет, она в Канзасе.

– В Канзасе? Значит, она перебралась туда из Ноксвилла?

– Да, когда мне только исполнилось два года. Теперь она живет рядом с Эмпорией, если это вам о чем-то говорит.

– Признаться, ничего, мы с Митчеллом никогда не бывали в Канзасе. С нас хватило и Теннесси. Ну и как она поживает? Последний раз я видела ее у нас в старом доме. Она была еще студенткой и…

Альма, снова разволновавшись, смолкла, оборвав фразу, и в смущении отвела взгляд в сторону, но лишь на мгновение.

– У нее все в порядке, – солгал Грэм, понимая, что не может поступить иначе. – Она вся в делах, как всегда, но старается быть в форме.

– У тебя есть братья или сестры?

– Брат и сестра, – сказал Грэм и тут же почувствовал, как у него скрутило живот. – Брату семнадцать, а сестре семь.

Они теперь очень далеко. И страдают, каждый по-своему.

– А тебя что привело в Нью-Йорк?

– Меня приняли в фотошколу, скоро начну учиться.

– Стало быть, ты у нас творческая личность, – сказал Митчелл. – Признаться, я все еще огорошен твоим появлением, мой мальчик. Мы даже не знали, что у Нормы есть ребенок, и уж тем более, что его отец – Натан. Все это так неожиданно… После смерти Натана мы потеряли твою мать из виду. Ума не приложу, зачем она скрывала от нас, что у нее есть ты…

– Я и сам не понимаю, почему она вам тогда ничего не рассказала, но я пришел не для того, чтобы ее оправдывать. Тем не менее я точно знаю: ей очень хотелось, чтобы мы встретились. А еще она дала мне вот это…

Грэм достал из рюкзака тетрадку со стихотворениями отца и передал ее Митчеллу.

Альма, узнав тетрадку, не смогла сдержать слез. Митчелл стал бережно перелистывать страницы, и лицо его озарялось бликами света, отражавшегося от пожелтевшей бумаги, как от зеркала. Потом он передал тетрадку жене – она прижала ее к груди, словно это была частица ее давным-давно умершего сына.

– Я знаю их почти все наизусть, – сказал Грэм. – Не помню, сколько времени у меня ушло, чтобы все это прочитать. Только эти стихотворения и помогли мне представить, каким он был. А он был действительно талантлив, и его вполне могли бы печатать, я в этом уверен.

Альма, встав, пошла за большой фотографией в рамке, которая стояла на камине, и передала ее Грэму. На ней был улыбающийся юноша в белой рубашке, со взъерошенными черными волосами, сидевший за обеденным столом в семейном кругу.

– Это его последняя фотография, – присаживаясь на место, пояснила Альма. – Ему только-только исполнилось девятнадцать, это было за несколько недель до того, как они с Нормой отправились в тот дом у реки.

У Грэма перехватило дыхание, когда он всмотрелся в молодое лицо, запечатленное почти два десятка лет назад и как две капли воды похожее на его собственное, – только сейчас он увидел, насколько точно отец соответствовал портрету, который он мысленно нарисовал. И понял, почему так разволновались Альма с Митчеллом, увидев его, Грэма, на пороге своего дома.

Слово за слово, Грэм рассказал им о своем детстве и отрочестве, которые он провел в Канзасе, о своих устремлениях, музыкальных и литературных пристрастиях, о любимых фильмах… Альма с Митчеллом сделали то же самое – и он понял, что у него с ними очень много общего. Митчелл по-прежнему преподавал гражданское право в Корнеллском университете, а Альма как раз сейчас выставила свои последние картины в одной из галерей Гринвич-Виллиджа. По просьбе Грэма она показала ему свою мастерскую на втором этаже – маленькое святилище, до потолка заполненное красочными полотнами, – в основном обнаженной натурой и городскими пейзажами.

Когда они вернулись в гостиную, Альма, взяв несколько фотографий сына в разном возрасте, вспомнила самые счастливые мгновения, прожитые вместе с Натаном: то была долгая череда ярких картин, позволивших Грэму воссоздать более четкий и цельный образ отца. Потом она рассказала ему о том, что произошло той ночью в доме у реки, – рассказала простыми словами, которые его мать, однако, никогда не могла произнести при нем вслух; то была трагедия, которая внезапно обрушилась на двух молодых людей в минуту, когда будущее, уже казавшееся им ясным и определенным, вдруг померкло.

То была трагедия, сделавшая навсегда несчастной девушку, будущую мать Грэма.

И помешавшая ему самому узнать того юношу.

Митчелл предложил всем пройти в сад и отведать яблочного пирога, только что им самим испеченного. Под ярким солнцем, согревавшим своим теплом Восточное побережье, Грэм провел с ними и с котенком на коленях весь вечер и, собираясь уходить, пообещал заглянуть к ним в следующее воскресенье на завтрак уже вместе с Эмбер, с которой им очень хотелось познакомиться. Тем более что так, пояснил Митчелл, они смогут представить его другим родственникам, живущим неподалеку, благо подобные воскресные завтраки со временем стали для них прекрасным поводом собираться за одним щедрым столом.

Перед уходом Грэм крепко обнял Альму и Митчелла и двинулся вверх по Карлтон-авеню, предвкушая новую встречу с дедом и бабкой и мысленно прокручивая вопросы, которые он не успел им задать, и все, что ему хотелось узнать о своем отце, чей образ навсегда запечатлелся в его памяти. Его опьяняла радость, оттого что впервые в жизни он оказался там, где ему следовало быть.