Огюст всегда любил музыку и всегда с радостью ее слушал, но пением всерьез не увлекался, во всяком случае, в юности Римская опера поразила его куда меньше органа в церкви Санта-Спирита. И вот теперь он понял, что человеческий голос может околдовать и потрясти, может окрылить, может вдохновить, породить восторг и скорбь.

В этот вечер давали «Ифигению в Авлиде», и Чинкуэтти в роли Агамемнона был слишком молод, просто юн, и это возмутило бы зрителей, если бы голос певца не восполнял того, чего он не пожелал восполнить гримом. В пении стиралась дерзкая молодость, к пылкости добавилась мудрая усталость, и множеством красок передавались боль, смятение и отчаяние.

Элиза слушала, откровенно потрясенная и потерянная, со слезами на глазах. Огюст ловил себя на том, что и сам минутами готов был расплакаться, и его это начало забавлять, он не ожидал от себя такого.

«Надо же, колдун какой! – подумал архитектор почти с возмущением. – Ишь ты, заворожил… И что в нем такого, позвольте? Голос… Лицо? А ведь кажется, что обычный писаный красавчик… Убрать эту дьявольскую мимику, и будет вылитый Антуан Модюи!»

Это сравнение его рассмешило, он немного пришел в себя и решил, чтобы не показаться самому себе восторженным мальчиком, хотя бы оглядеть зал Итальянской оперы, где он много лет не был, и посмотреть, кто в этот вечер пришел сюда.

Они с Элизой сидели в партере и не на самых лучших местах. Партер был полон, а в ложах хоть и было, как всегда, свободно, но ощущалось некое движение, кто-то возникал из полутьмы позади сидящих в креслах вельмож и их дам, и жадные лица обращались к сцене, чтобы поверх голов избранных счастливцев посмотреть на «звезду». В ложи проникали в силу родственных связей, знакомств, под предлогом простой вежливости, а на самом деле – с единственной целью как следует разглядеть «божественного Чинкуэтти».

Оглядывая ложи, Монферран в одной из них увидел Василия Петровича Кочубея. Ничего странного в этом не было, но только князь оказался не в своей ложе, не в той, которую занял перед началом представления.

Там, куда он вошел, в полном одиночестве сидела молодая дама. Когда князь подошел к ней, она, с явной неохотой оторвавшись от сцены, повернулась к нему, протянула руку, и Кочубей ее почтительно поцеловал.

Огюста не удивило, что он не знает этой дамы, он вообще мало кого знал в свете, кроме тех, для кого ему приходилось строить, или тех, кто приходил к нему взглянуть на его коллекции. Но внешность этой женщины показалась архитектору примечательной, и он украдкой стал ее рассматривать, радуясь возможности ослабить гипнотическое воздействие сказочного голоса Джанкарло.

У незнакомой дамы было смуглое овальное лицо с тем ярким румянцем, который дамы высшего света обычно стараются затушевать. При этом крупные ее черты были достаточно резки, но и прихотливо правильны. Это лицо издали могло показаться красивым, вблизи могло испугать чуть не мужской силой, особенно ясной во взгляде ее светло-карих удлиненных глаз, спокойных, исполненных жесткой неженской независимости. При этом очертания ее рта были мягки, подбородок невелик, и все это в сочетании с прекрасными темно-каштановыми волосами, приподнятыми над низким узким лбом, локонами, обрамляющими щеки, являло непонятный контраст, заставляло задуматься над природой этой странности, рождало мысль и о превосходстве, и об ущербности сразу.

Она была одета в темно-синее бархатное платье, с неглубоким декольте, ее голову украшал берет того же бархата с небольшим белым пером, руки, опущенные на барьер ложи, были обтянуты черными шелковыми перчатками. Единственное украшение – небольшой бриллиантовый крест – блестело под узкой бархоткой в углублении между резкими ключицами.

Переговорив с нею минуту или две, князь Кочубей вышел из ложи, и женщина вновь обратила взгляд на сцену. Она не отрывалась от нее, но смотрела не так, как все остальные. В ее взгляде было противоестественное напряжение, какая-то жадность, губы чуть подрагивали, временами на них появлялась улыбка, то ли торжествующая, то ли горестная. В кончиках пальцев, играющих сложенным веером, чувствовалась слабая дрожь.

Огюст поймал себя на том, что слишком долго рассматривает эту незнакомую женщину. Ему даже захотелось узнать, кто она такая, и он решил, что при встрече с Кочубеем непременно спросит его о ней.

Однако его любопытство оказалось удовлетворено гораздо раньше.

Едва закончилось первое действие оперы, едва переполненный зал отгрохотал аплодисментами и Элиза украдкой отерла слезы, едва Огюст успел предложить ей сходить в буфетную, чтобы съесть мороженого или выпить лимонада, как его вдруг окликнули, и он с раздражением увидел перед собою старую знакомую, демидовскую приятельницу госпожу Невзорову. Их позапрошлогоднее холодное прощание в кондитерской Вольфа и Беранже ничуть ее не обескуражило.

– Боже мой, мсье Монферран! Что за встреча! Как приятно… О, простите, я не знакома с вашей супругой… Вы меня представите?

Пришлось представлять. Элиза, все еще завороженная музыкой, волшебным голосом Чинкуэтти, не сразу уразумела, что означает это явление перед ними пышнейшего розового кринолина, звездной россыпи фальшивых бриллиантов и головного убора, похожего на куст шиповника. Потом, опомнившись, мадам де Монферран очень любезно раскланялась с милейшей полковничихой.

А та болтала, не желая останавливаться…

– Как вы находите, господа, маэстро Чинкуэтти? Ведь это же чудо из чудес! Ах, сегодня весь цвет Петербурга в опере, все в восторге… Я видела своими глазами господина Бенкендорфа и нескольких господ из кабинета министров… Нет, такой голос Господь еще никому, верно, не давал… А вы видели его светлость князя Кочубея?

– Видели, – кивнул Монферран, стараясь улыбаться самой вежливой улыбкой. – Он нам и помог добыть билеты в оперу. Но мы еще не раскланивались с ним. Князь заходил вон в ту ложу, однако она далеко отсюда, и он не видел нас.

Госпожа Невзорова кинула быстрый взгляд туда, куда небрежно кивнул архитектор, и ее глаза вдруг вспыхнули.

– О-о-о, он заходил к своей родственнице… Понимаю!

– Эта дама – родственница Кочубея? – быстро спросил Монферран.

– Да, хотя и дальняя. – Екатерина Марковна была счастлива возможностью рассказать нечто, заинтересовавшее ее знаменитого знакомого. – Она его родственница, кажется, со стороны матери… Ирина Николаевна Суворова, в девичестве Пирогова. О, вы знаете, у этой дамы весьма презанятная история…

– Какая же, если не секрет? – спросил Огюст, делая вид, что не замечает укоряющего взгляда Элизы. (Он понимал, что, в сущности, просит подарить ему букет петербургских сплетен, однако на сей раз его любопытство одержало верх над деликатностью.)

– История драматическая, право… – И госпожа Невзорова закатила глаза, подавленно вздохнув. – Шестнадцати лет мадемуазель Пирогову отец выдал замуж за сына своего друга, за полковника Суворова… И надо же, через две недели после свадьбы полковник упал с лошади и разбился насмерть! Правда, говорят, вдова не слишком убивалась – она едва ли шла под венец по велению души, ей отец велел, а отца она обожала. Тем не менее траур она носила полгода.