Солнце стояло высоко за нашими спинами, берег просматривался вперед на много километров, и ориентиры его были мне хорошо знакомы. Далекая белая башня Никодимского маяка отмечала примерно треть пути, разбитого тоневыми избушками на более дробные участки. Почти точно на половине дороги нас ждала единственная «живая» тоня, где можно было отдохнуть и подкрепиться. Две трети пути отмечало устье Чернавки, маленькой речки, возле которой стояла свежесрубленная избушка пялицкого связиста, в чьем доме я всегда останавливался раньше. Ну а дальше было рукой подать…

Как я любил эти маршруты по берегу! Спокойное, переливающееся то синевой, то опаловой мутью, то сплошным солнечным молоком Белое море слегка покачивалось, как в полудреме, отступая от берега и обнажая темно-рыжее песчаное дно, гофрированное прибоем, с лужами и протоками, в которых спасались от отлива оранжевые морские звезды. Тропинка двоилась и троилась, бежала по заросшим вереском дюнам, то взбираясь на гребень, то спускаясь в раздутые ветром котловины, где почти всегда можно было увидеть россыпи кварцевых отщепов и обожженные камни древних очагов. Слева, отмечая очередную морскую террасу, поднимался береговой откос, поросший кустарником, из которого время от времени с истошным кудахтаньем и всхлипами вырывались куропатки. Там, наверху, были мокрые тундры, болота, прикрытые пружинящей сеткой багульника, бесчисленные озерца, ручьи, холмы — и так почти без изменений до самого Баренцева моря!

Удивителен был этот прибрежный северный мир, освещенный незатухающим полярным днем. Шорохи волн о песок, редкие всполохи птиц, попискивание мышей на сухой тундре вокруг тропы… На одиноких столбах, высеребренных дождями, солнцем и ветром, оставшихся то ли от белых тоневых избушек, от амбаров-сетевок или от старого створного знака, сидели неправдоподобно большие, казавшиеся почему-то мохнатыми, белые полярные совы, словно громадные чучела, сбитые из пышного белого войлока. Иногда на краю берегового откоса бесшумно возникали огненно-рыжие, еще не сбросившие зимнюю шубу лисы. Убедившись, что мы не вооружены и никакой опасности не представляем, они втягивали воздух остренькими носами и провожали нас настороженным взглядом.

До Пялицы мы добрались уже под утро, когда, обойдя нас слева, солнце уже успело подняться довольно высоко и теперь светило прямо в лицо. И все-таки то был не день, а раннее утро! Деревня спала. Сонно, бесшумно и еще робко чертили свои пути над тундрой и берегом проснувшиеся крачки, поднимавшие днем несусветный гомон при приближении человека. Даже река казалась притихшей, и рокот порога отдавался холодно и приглушенно, вполсилы, словно под утро иссякал водный поток, еще питавшийся снежниками в далеких лесах на севере.

Курган стоял на прежнем месте. Он был таким же, каким я оставил его прошлой осенью. Оператор, несмотря на усталость, ходил вокруг него, прикидывая, откуда лучше будет вести съемку, и восхищался. Что и говорить, курган являл удивительное зрелище. В яркой тишине полярного утра он был похож на голову, выступающую из земли, с редкими прядями светлых, поднятых ветром волос, — кривыми северными березками, еще не успевшими надеть свой зеленый летний убор.

На нем мало отразились протекшие столетия. Холм сохранил свою правильную форму, разве что слегка оплыл в сторону реки. Поверхность его поросла березой и вереском, на склоне вытянулся свечкой небольшой можжевельник, а у подножия, почти по всему периметру холма, можно было заметить крупные валуны, крепившие в древности насыпь от оползания. Ни прошлой осенью, ни сейчас, рассматривая насыпь, я не испытал ни малейшего сомнения, что она создана руками человека. Осенью я сфотографировал курган с самых разных точек, и все археологи, которым я показывал снимки, — а рассматривали они их придирчиво и ревниво, — соглашались, что это, безусловно, гробница викинга.

С его вершины взгляду открывалась широкая и глубокая долина реки, где серые каменные плиты, покрытые яркими брызгами и разводами золотого — живого и черного — уже мертвого лишайника перемежались с зеленеющими луговинами и островками кустов, хранивших остатки недавней зимы. Сужаясь, долина уходила в глубь полуострова, к далекой серой щеточке леса. В сторону моря долина расширялась. Обрывались кусты криволесья, гряды холмов, и взгляд разбегался по обширной плоскости высокой береговой террасы, на которой были рассыпаны еще сохранившиеся домики Пялицы. Поодаль поднимались красно-белые антенны метеостанции; за ними к горизонту уходила морская гладь, сереющая под ветром, и там, вдали, стлались дымы невидимых глазу судов, идущих торной морской дорогой из Архангельска во все концы необъятного мира, лежащего за горлом Белого моря, за Сосновкой и Поноем…

Я стоял на кургане, впитывая в себя эту картину, физически ощущая проникающие друг в друга пласты времени. Они не сменяли друг друга, не наползали один на другой, а именно проникали, сосуществуя одновременно и не перемешиваясь. В то же время они дополняли друг друга, как этот ландшафт, почти не изменившийся за последние две-три тысячи лет, как этот курган, насыпанный десять веков назад руками людей, первых, кто начал преобразовывать эту землю киркой и лопатой, как эти дымы над горизонтом и тонкие металлические мачты над холодным морем и тундрой, с проводов которых в определенный час срываются электрические сигналы, несущие сведения о погоде и ее грядущих переменах, предупреждая людей, обитающих за многие сотни километров отсюда…

Был ли я счастлив в эти минуты? Вероятно, был. Ведь я чувствовал свою сопричастность этому миру, ощущал себя его активной, действенной частью, надеясь вернуть жизнь не только лежащему под моими ногами неведомому викингу, его современникам, но и современникам своим, тем, что спали в маленьких домиках над устьем реки.

Единственным тревожным сигналом в тот день прозвучало отсутствие руин, замеченных мною осенью. Не было их там, где я их видел с самолета! Плохо запомнил местоположение? Или с воздуха показалось ближе, чем на самом деле? Вместе с кинооператором, одурманенные бессонной ночью и усталостью, мы шагали по тундре, спотыкаясь о кочки, расходились, сходились, но ничего похожего на остатки земляного фундамента не могли обнаружить. Развалины жилища викингов исчезли так же, как появились… Что это было? Мираж? Обман чувств, когда зрение и сознание, внезапно стакнувшись, вдруг формируют из реальности образ предмета, который ты давно уже представил себе в нетерпеливом ожидании встречи? Не знаю, до сих пор не знаю… Но если бы я представлял, что меня ждет в ближайшем будущем!

Две недели спустя мы перебрались в Пялицу. В положенный день, разрезав косыми парусами синеву Белого моря, на рейде появился «Запад» и доставил моих помощников — студентов и десятиклассников. К раскопкам мы готовились основательно, два дня подряд очищая поверхность кургана от кустов и деревьев.

И вот наступил долгожданный день, когда лопатами, но больше ломами и кирками мы начали вгрызаться