фантастику, которая готовила нас и наше сознание к тому, что может ожидать наших детей за порогом третьего тысячелетия.

Попав в царство мертвых, Горм обнаружил на своем пути некий железный дворец. Издали он казался окутанным словно бы дымным облаком, препятствующим к нему подойти. Когда король со своими спутниками с помощью высоких лестниц все же попал внутрь этого странного помещения, они нашли там сидящие на железных скамьях «безжизненные образы чудищ», которых отделяли друг от друга свинцовые простенки. Возле входов стояли «внушающие ужас сторожа». Дальше путешественники обнаружили погибших людей, описание которых было достаточно странным: на возвышениях под трещиной в скале сидел старик с пробитой грудью, а рядом с ним — три женщины с переломленными спинами и с какими-то «уродливыми зобами на теле». В этих помещениях множество сокровищ, но едва только спутники Горма протягивали за ними руки, как их поражали невидимые сторожа и на них набрасывались вдруг оживающие те самые «безжизненные образы чудовищ». Спасается только Горм с небольшим количеством людей…

Смутные и странные картины древнего повествования будили воображение. Они позволяли думать, что Горм и его спутники обнаружили потерпевший крушение космический корабль с погибшим экипажем и роботами, которых разделяли те самые «свинцовые простенки». Прекрасный сюжет! Как то обычно бывает, приключения Горма в моем воображении претерпели сначала одно, потом второе, дальше — третье превращение. Соприкоснувшись в памяти с впечатлениями Терского берега, метаморфозы короля Горма стали выстраиваться в самостоятельный сюжет, мало напоминавший исходную легенду. Я уже начал писать, как вдруг что-то меня остановило. На очереди стояла сага, которую я собирался включить в текст рассказа. Сага не подлинная, а вымышленная. Она должна была содержать то недостающее звено, которое приводило в отчаяние всех исследователей Биармии, — описание пути из Норвегии в Белое море и дальше, в Двину. Все было хорошо, пока я не принялся сочинять сагу. И вот здесь что-то произошло. Не писалось! Я начинал, потом рвал написанное, начинал снова и чувствовал, что пишу не то, что следует. Надо было, по-видимому, еще раз вернуться к подлинным сагам.

И вот тогда я внезапно понял, что действительно пытаюсь написать фантастику. В какой-то момент мне стало ясно, что до XIV века норвежцы никогда не бывали в Белом море.

Не бывали — и все тут!

Почему?

Да потому, что, если бы хоть один норвежец в IX, X или XI веке подозревал о существовании северного пути в Белое море, — больше того, если бы он просто знал о самом существовании берегов Белого моря, с их тучными пастбищами, плодородной землей, прекрасным климатом, лесами, полными разнообразной дичи, обильными рыбой реками и озерами, множеством никем не заселенных островов, достаточно больших, как те же Соловецкие, — ни один из них не бежал бы из Норвегии в бесплодную, безлесую Исландию и дальше, в Гренландию, где каждое бревно ценилось почти на вес золота, а пастбища и плодородные земли были поделены намного раньше, чем приплыл последний переселенец!

Ведь и добираться в Белое море было много проще и безопаснее, чем отправляться в плавание по звездам в океан, не зная, куда тебя занесет буря или морские течения, к какой земле и когда ты пристанешь.

Но плыли. Но терпели. Но рисковали!

Не было другого выхода? Не знали?

А как же саги? Как же Биармия? Как же река Вина и святилище Йомалы на ее берегах?

Догадка, что скандинавы эпохи викингов и даже последующего времени не знали пути в Белое море, была чистейшей воды озарением. И в то же время она была настолько бесспорна, что я не мог привести ни одного аргумента против нее… если не считать мнения историков о местоположении Биармии!

В самом деле, ну зачем норвежцы плыли в Атлантику, когда рядом с ними был Кольский полуостров, открытый для беспрепятственной колонизации? Почему этот, такой простой и естественный вопрос не пришел в голову раньше никому из ученых? А ведь, казалось бы, он должен был возникнуть первым, едва только заходила речь о причинах и путях норвежской эмиграции в X и XI веках. Саги и рунические надписи того времени хорошо знают путь на запад — в Англию, Ирландию, на Оркнейские острова, в Исландию и Гренландию, даже в Винланд, который, кстати сказать, находился не только в Новом Свете, но и на южном берегу Балтийского моря… Однако о северном направлении переселения — за Халогаланд, за Финмарк, на мурманский берег и на берега Белого моря — не говорит ни один источник!

Между тем, если попытаться сравнить природу берегов Белого моря с суровой и скудной природой Норвегии, в первую очередь Норвегии северо-западной, откуда отплывали в поисках свободных земель ярлы и бонды, не желавшие мириться с распространяющейся королевской властью, то сравнение будет не в пользу родины викингов. Обширные пастбища и плодородные земли в речных долинах Зимнего и Летнего берегов Белого моря, не говоря уже о великолепной пойме Двины, могли принять многочисленные стада и многолюдные колонии переселенцев. Новгород в то время был еще слишком молод, он только строился и набирал силу. О колонизации далеких северных окраин он еще не помышлял. Свободно было побережье Онежской губы и Карельского берега, не говоря уже о шхерах Кандалакшского залива. Эти места были богаты семгой, речным жемчугом, бобровыми гонами, морским и пушным зверем, древними разработками медных и — возможно — серебряных руд, встречавшихся вместе с месторождениями свинца. Густые леса с боровой дичью и обширными ягельниками, на которых вольготно паслись стада диких и домашних оленей кочевавших по всему этому краю лопарей, должны были показаться норвежцам, скудно оделенным природой на прежней своей родине, воистину земным раем, наполненным «медом и млеком».

Кто мог встать на пути такой колонизации? Практически никто. Новгородские ушкуйники, — собственно говоря, такие же викинги, как и скандинавы, только не выходившие на простор океанов, — добрались до побережья Белого моря не раньше конца XI века. Только в середине XIII века, через два с лишним столетия после плавания Торира Собаки, на Севере Европы сталкиваются интересы Новгорода и Швеции. Но и тогда спор шел не о земле, а всего лишь о сборе далеко не регулярной дани с лопарей. В результате переговоров 1251 года Лапландия была признана как бы «ничейной», дань с лопарей могли брать одинаково как шведы, так и русские, но она ограничивалась пятью шкурами меха с одной семьи. Собственно говоря, только отсюда и начинается проникновение норвежцев на северо-восток, в район Нордкапа и Варангер-фьорда.

К чему привело открытие это, мы знаем по договору 1326 года, заключенному