с этим памятным местом. Сегодня был четверг, путч кончился во вторник, и то, что происходило в столице сейчас, с определенной натяжкой можно было назвать нормальной жизнью. Войска пока никто не выводил, но они хотя бы уже не перекрывали основные городские магистрали и даже МКАД освободили, по которому второй день ездили радостные автомобилисты.

Я тоже был в их числе. Во вторник же открыли воздушное сообщение, и прямо с утра мне пришлось ехать в аэропорт, что встретить мать Ирки; Алла одного меня не пустила. Потом мы – вместе с примкнувшим к нам Александром Васильевичем – целый день хлопотали по поводу морга и переправки тела девушки в её родной город. Привлекать Михаила Сергеевича не пришлось, процедура оказалась отработанной, а похоронные агенты были и в этом времени. И уже в среду с утра мы с Аллой везли убитую горем женщину обратно в аэропорт. Но не только её.

Мне было, о чем подумать во время этих поездок, за которые я накрутил по Москве пару сотен километров. И я как-то пропустил момент, когда Александр Васильевич решил, что без его помощи мать Ирки не справится. В общем, в среду он улетел вместе с ней – под недоуменным взглядом Аллы и понимающим – Елизаветы Петровны. Мне он ничего не объяснял, лишь уже в аэропорту шепнул: «Я тебя обманул». Впрочем, мне тогда было не до его отношений с женщинами, так что я лишь глубокомысленно кивнул.

В конце концов, он был не так уж и стар. Я уже выяснил, что ему всего сорок пять – не самый почтенный возраст, позволяющий завести ещё не одного ребенка. В той версии будущего дети у Александра Васильевича родились года через три-четыре; ничто не мешает ему поступить так и в этой линии времени. Мать Ирки, возможно, была немного простовата для столичного инженера – но это на мой вкус; что-то же он в ней разглядел за тот день, что они близко общались? И она в нем тоже что-то увидела – иначе бы послала лесом, у сибиряков с этим просто, почти как у наших, с Урала.

Купленные нами про запас конфеты и шоколад отец, кстати, забрал. И я предполагал, что до своего БАМа он их точно не довезёт.

Так что я просто мысленно пожелал им счастья, а Елизавете Петровне – долгих лет жизни. Возможно, ей придется одновременно нянчить и внуков из новой семьи сына, и правнуков от нас с Аллой. Впрочем, бабушка выглядела крепким человеком, она должна была справиться с этой ношей.

Правда, теперь проблема собственного жилья вставала передо мной в полный рост – превращать квартиру на Новоалексеевской даже не в коммуналку, а в настоящий цыганский табор мне не хотелось. Но с подгоном от Валентина я надеялся разобраться с этой бедой уже к Новому году. Да и мои родители пока оставались не в курсе моих планов на их накопления – если они у них, разумеется, были.

Судьбу Боба я так и не узнал. Когда мы вернулись на дачу Михаила Сергеевича, его в той сараюшке уже не было; спрашивать, кто и куда забрал этого дезертира, я не стал – и, кажется, заработал пару очков репутации у Валентина. Впрочем, тут был голый расчет – я опасался, что при интересе с моей стороны Боб внезапно может всплыть, а потом начнет исполняться пророчество Валентина относительно принципов работы советского суда. Так что я рассудил – с глаз долой, из сердца вон и нечего о нем вспоминать. Алла, кстати, тоже не интересовалась судьбой своего бывшего кавалера – но она, кажется, была уверена, что он находит в цепких лапках правосудия и не скоро окажется на свободе.

Так что в четверг я внезапно оказался примерно в том самом положении, в котором ровно неделю назад меня застал звонок Александра Васильевича. Я вспомнил о задачах, которые стояли передо мной – и решил начать с самой очевидной. Мне надо было завершить оформление перевода в МИРЭА, и я надеялся управиться за день. В пятницу мы с Аллой и Елизаветой Петровной должны были вернуться на дачу, а в субботу я намеревался двинуться в долгий путь на родину.

Поэтому прямо с утра я отправился в свой заборостроительный деканат за подписанным приказом, который мне выдали без лишних вопросов. Правда, секретарь сказала пару теплых слов на тему, что меня всегда ждут обратно – видимо, здешние ребята всё же посмотрели мои оценки за сессию. Но я на это не отреагировал, управился быстро, а вот на обратном пути увидел открытую дверь комсомольско-профсоюзной комнаты – и понял, что не смогу пройти мимо. Ну а в комнате обнаружился слегка офигевший от происходящих в стране перемен комсорг Саша.

Наверное, я мог бы его успокоить, но я и сам не знал, чем вся эта катавасия закончится. Пока что видимых перемен не было. О том, что ГКЧП снижает уровень чрезвычайного положения, народу сообщил всё тот же Долгих. А вот на следующий день, в среду, по телевизору выступил сам товарищ Генеральный секретарь ЦК КПСС и член Политбюро ЦК Константин Устинович Черненко. Его речь записали из какой-то больничной палаты, с мужественным врачом в белом халате на заднем плане; говорил товарищ Черненко долго и, как обычно, путано, но в целом его речь была преисполнена оптимизма, с которым он смотрел в будущее Советского Союза