той, которую Вы дали [Н. О.] Лосскому по истории философских идей? Такая работа была бы мне гораздо ближе и интереснее. Вообще в настоящее время я очень сильно нуждаюсь в работе и буду бесконечно благодарен Вам, если Вы поможете мне найти таковую. Я очень много, в течение более чем 40 лет, работал в различных энциклопедических и специальных словарях, теперь работаю в чешском Slovník národohospodářský, sociální a politický, где пишу все статьи о России и очень многие по государственному праву, в частности Parteiwesen других стран, но эта работа через два месяца кончится за выходом последнего тома. К сожалению, я могу писать только по-русски». Но договориться с Остроуховым не удалось722.

Еще раньше, 8 февраля Водовозов обратился к М. И. Ганфману, редактировавшему газету «Сегодня» в Риге, относительно какой-либо переводной работы для Ольги Александровны: «Она кончила курс по отделению германско-романской филологии и хорошо владеет пятью языками: немецким, французским, английским, итальянским и испанским. Когда-то (в 1907 или 1908) перевела книгу Scartazini о Dante723, кое-что переводила в журналах (между прочим в “Былом” скомпилировала мемуары Палеолога, хотя они были там подписаны не ее, а моим именем724), для “Всемирной литературы” перед самой эмиграцией переводила исторические произведения Вольтера и т. д. В настоящее время она переводит (и сама выбирает для перевода) мелкие повести для “Таллинского русского голоса”. Но это дает так мало и времени остается свободного так много, что я очень просил бы Вас дать ей какую-нибудь работу». Указывая, что Ольга Александровна могла бы «переводить и компилировать исторические произведения», Водовозов добавлял, что и сам «был бы очень рад сотрудничать» в «Сегодня»725.

В последней части своих мемуаров Водовозов писал, что, как и прежде, всеми фибрами души жаждет «революционной бури, которая должна стереть с лица земли самый омерзительный, самый подлый, самый тиранический строй, какой только знает вся человеческая история на протяжении по крайней мере всего XIX и ХХ вв.», имея в виду сталинизм. Он еще не знал, что скоро большая часть Европы окажется под пятой гитлеровского режима… Эмигрантская пресса утверждала, что к решению добровольно уйти из жизни Водовозов пришел под влиянием «отчаяния, полной потери надежды на возможность продолжать борьбу за существование и боязни, что конец его жизни превратится в темное полуголодное прозябание, что до смерти наступит период гробовой тишины, нарушаемый лишь внутренней мукой», ибо он «не утрачивал остроты душевных восприятий и мысль его оставалась и теперь, в 69 лет, ясной и отчетливой»726.

Свой поступок Водовозов объяснил сам в прощальном, пронзительном по трагизму письме жене, начатом 2 октября 1933 г.:

«Дорогая Оля.

Прошу тебя простить мне те страдания, которые я тебе причиняю, но я не могу иначе.

Я решил умереть и выбрал для этого пятницу как день, когда тебя не будет дома.

Мотивы моей смерти понятны. Главных два: такое болезненное состояние, глухота, грозящая окончательная слепота, при кот[орой] работать скоро будет нельзя вовсе, а теперь уже нельзя ничего серьезного, даже если бы работа была. Но ее нет и, видимо, не будет. Не будет, следов[ательно], и средств к существованию. Это второй мотив. Просить милостыню, пользуясь своим знакомством с Масариком, я не могу. И так ведь мы живем 10 лет на счет общественной благотворительности. Есть и другие мотивы, но о них не стоит говорить. Каждого из первых двух достаточно в отдельности.

Жить не смогу, смерти не боюсь вовсе, хотя форма смерти, единственная, которая находится в моем распоряжении, ужасна, страшна. Надеюсь все-таки, что не дрогну перед ней.

Выбираю мне знакомое место, где смерть технически исполнима.

Делаю все, что в моих силах, чтобы облегчить тебе жизнь. В столе ты найдешь бумажник, в нем – 100 крон, кот[орые] я отложил на всякий случай еще несколько лет тому назад и кот[орые] не истратил.

Там же найдешь паспорта, мой и твой (не беру с собой своего, – авось пустят на кладбище и без него)».

Напоминая о квартирных расписках и о залоге, Водовозов деловито советовал жене продать «кое-что из вещей», предупреждая: «Беру часы, без них не могу, худшие, – тебе оставляю лучшие». Касаясь чешского энциклопедического словаря («Slovník národohospodářský, sociální a politický»), Водовозов просил жену: «Возьми в Словнике последний вып[уск] и вместе с предпоследним перешли Изгоеву. Остальные книги, может быть, удастся продать какому-нибудь букинисту за грош. Может быть, переплетенный Словник (3‐й том тебе, конечно, дадут) тоже продашь или, м[ожет] б[ыть], – если будут деньги на пересылку – тоже пошлешь Изгоеву. Напиши ему, что я вспоминал его перед смертью, желая ему здоровья и бодрости для продолжения его работы». Завершая послание жене: «Ну, прощай и не поминай лихом», – Водовозов добавил: «Постараюсь устроить так, чтобы это письмо дошло до тебя, хотя боюсь, что, может, и не удастся»727.

Три дня спустя, в четверг, 5 октября, готовясь к смерти («обдуманной во всех деталях, – поражался Изюмов, – и выполненной с каким-то самурайским спокойствием»728), Водовозов эпически спокойно продолжает свой жуткий по драматизму монолог, адресованный жене:

«Я решил это письмо не брать с собой, как я предполагал первоначально в расчете, что оно будет найдено на мне и отправлено по почте, а оставить в столе, – авось ты его найдешь сама.

100 крон придется разменять и 20 взять себе на дорогу.

Ну, прости, завтра, надеюсь, всему конец.

В последние дни я усердно читал книгу Sarton729. Если ты увидишь В[?], скажи ему, что Sarton меня не убедил в справедливости своей основной идеи о беспрерывном прогрессе науки. К сожалению, не удастся об этом поговорить.

С часами передумал. Боюсь, что, увидев серебряные часы, ты заподозришь сразу неладное, произведешь обыск и найдешь это письмо. Приходится пожертвовать ими».

Осуществление задуманного Водовозову пришлось отсрочить (в пятницу Ольга Александровна не уехала по делам, как предполагал ее муж, уговорив его тоже не выходить на улицу), о чем в тот же день, 6 октября Водовозов написал: «К сожалению, ты сегодня оставила меня дома, и вследствие этого я не смог исполнить своего намерения. Пришлось отложить, не знаю, на сколько. М[ожет] б[ыть], в понедельник, а м[ожет] б[ыть], удастся и в субботу 7 окт[ября]. Прошу тебя, не трать денег на панихиды. Похоронят, надеюсь, бесплатно. Во всяком случае, не требуй моего тела для похорон на свой счет, никакой в этом надобности нет»730.

В очерке «Три смерти», написанном 1 ноября специально для В. А. Мякотина и С. П. Мельгунова, то есть не предназначенном для