10 октября, узнав, что Водовозов покончил с собой, горячо призывал Ольгу Александровну не корить себя: «Соберите все силы. Вы еще молоды. Жизнь у Вас впереди»738, а на ее большое, вызвавшие у него слезы письмо ответил 17 октября: «Вы не правы все же, когда думаете, что за сухой внешностью В[асилий] В[асильевич] не знал Ваших истинных чувств к нему. Я имею основание думать, что знал и верил Вам. Будь иначе, эта страшная катастрофа произошла бы не теперь, а в другое время. Василий Васильевич не был ни сантиментален, ни откровенен. Но однажды в Ваше отсутствие он говорил со мной о Вас. Смысл разговора был таков: когда я совсем стану слепым и полным инвалидом без средств к жизни и почувствую, что я только в тягость О[льге] А[лександровне], я уйду из жизни. “А Ольга Александровна?” – “Она моложе меня значительно, устроится”. Относительно ухода из жизни, когда человек почувствует, что он не помощь, а лишь обуза для своего спутника, я высказал – теоретически, ведь весь разговор был “теоретический”, – приблизительно такое же мнение. Теперь я боюсь, что у меня, пожалуй, не хватит мужества и великой духовной силы Василия Васильевича, так как душевно я мельче его. Но из этой нашей беседы я вижу, что он ушел не потому, что сомневался в Ваших чувствах к нему, а потому, что предвосхищал события, дал овладеть собой ужасной мысли, что он уже в тягость, что без него для Вас будет легче борьба за существование. Эта ужасная мысль есть в то же время и страшная ошибка. Ошибка и постоянная, даже если бы он действительно уже был полным инвалидом, ошибка и временная, потому что на самом деле он еще не был им и, вероятно, нашел бы работу. Но, Ольга Александровна, Вы ведь не знаете, какой это ужас, когда человек, например, начинает сознавать, что он слепнет. А я, к несчастью, уже имею понятие об этих чувствах и мыслях. И говорю Вам решительно и твердо: такого прямого и душевно мужественного человека, каким был покойный и в чем я ему больше всего завидую, подобные мысли и чувства могли довести до самоубийства»739.

Водовозов, пессимист по характеру, был и раньше, видимо, подвержен суицидальным настроениям, так как муж сестры Ольги Александровны, М. А. Лихарев, узнав о его самоубийстве, 17 октября писал свояченице: «Я совершенно ошеломлен тем, что В[асилий] В[асильевич] внезапно привел в исполнение свою давнишнюю угрозу, такую давнюю, что, казалось, с течением времени она утратила всякую серьезность. Удрученный совершившимся, я не решаюсь и спрашивать о ее причинах, которые, как показывает уже самая давность страшного замысла, ныне, наконец, приведенного в исполнение, должна корениться глубоко в индивидуально-психологическом складе»740. Более того, Водовозов, если верить его жене, «неоднократно предлагал ей вместе покончить с собой, но она смотрела на это как на шутку». Полагая, что главным толчком для ухода его из жизни были, конечно, надвигающаяся слепота, потеря работы и, как следствие, нищета (жена получала лишь маленькое пособие), Изюмов вспоминал, что когда в июне Василий Васильевич посетил его, то «определенно говорил, что этого года не переживет», но помимо прочего морально его страшно потрясли события в Германии, и он сокрушался: «Я всю жизнь верил во всеобщее избирательное право как путь к демократии. Отрицать того, что Гитлер пришел к власти путем всеобщего избирательного права, невозможно. Это разрушает все мое миросозерцание, что-то надо пересмотреть, но сил у меня уже нет». Не здесь ли, предполагал Изюмов, одна из главных причин трагедии741?

Эмигрантская колония была потрясена случившимся. «Мужественной рукой он сам угасил свою лампаду», – выражал 9 октября соболезнование вдове председатель Союза русских писателей и журналистов в Чехословацкой республике Н. И. Астров. Правление Союза также обратилось к ней 11 октября с сочувственным посланием за подписью С. И. Варшавского742. Соболезнования прислали ректор Русского народного университета М. М. Новиков, профессора Люблянского университета Н. М. Бубнов, А. В. Маклецов, Е. В. Спекторский743.

На смерть Водовозова откликнулись едва ли не все эмигрантские газеты744, но первым, еще 9 октября, – рижское «Сегодня», характеризовавшее покойного как «одного из типичнейших и благороднейших представителей старой дореволюционной русской публицистики», который «всегда и всюду – в печати, в общественной и в личной жизни – был человеком глубоко идейным, кристально чистым», а «широкая терпимость и любовное отношение к людям соединялись у него с непреклонностью убеждений и отсутствием всякого рода компромиссов и оппортунизма». На следующий день газета поместила теплые воспоминания М. И. Ганфмана: «Небольшого роста, с копной непокорных волос, близорукий, давно уже страдавший глухотой, В[асилий] В[асильевич] оставлял первое впечатление человека сурового, чуть ли не сектанта от радикализма. Он говорил медленно, четко, громко, и все его слова звучали как вещания и поучения. Это еще более усиливало ощущение суровости, непреклонности и твердокаменности. Но вдруг лицо В. В. Водовозова озарялось совершенно детской улыбкой, и сразу становилось ясно, что этот мрачный радикал – добрый, мягкий человек с чистой, наивной душой. Исключительно бескорыстный, никогда не думавший о своих интересах, о своем устроении, никогда не отступавший от того, что он считал долгом, В. В. видел в демократическом миросозерцании прежде всего миросозерцание этическое, моральное. Исповедуя свои политически-общественные взгляды, примыкая к левым группировкам, В. В. всегда оставался человеком морали и справедливости. В силу своих психологических и душевных особенностей В. В. просто не мог, как это часто происходит, протянуть щит партийности над тем, что было скверно, что было морально неприемлемо. Прямолинейность В. В. в этом отношении иногда переходила в наивность, вызывала добродушные насмешки, но все, кто знали В. В. Водовозова, глубоко уважали и ценили этого “чудака” не только за его поистине энциклопедическое знание, но и за его прекрасную детскую душу, которая теперь не выдержала страданий…»745.

«Последние новости» сообщили о гибели Водовозова только 11 октября, поместив некролог Е. Д. Кусковой, которая писала о покойном: «Скудная, тяжелая жизнь, почти без надежды на улучшение. Но все же неустанная, непрерывная работа в духовной области – единственное спасение от сгущающегося мрака. Но мрак делался все гуще… Кризис прекратил возможность добавочного заработка. Работа в чешском энциклопедическом словаре была окончена. “Эти господа” не падали и преграждали путь в Россию для старых интеллигентов, вынужденных доживать свой век на чужбине!.. Правда, без “колодок”, но и без духовной связи с родной страной. Это одиночество совершенно особого рода, болезненно действующее даже на очень сильных людей. В результате –