в отеле и временами даже не может сдержать слез: опускает голову на руки и плачет, – брак ее и Лукаса она назвала бы счастливым. И не просто счастливым: подарком судьбы, благословением. Хороший муж, счастливый брак – счастливый, но бездетный. Не потому, что так ими было задумано, но по воле судьбы: такова ее участь, ее изъян. Одна из двух сестер бесплодна, другая «еще не обосновалась окончательно».

Муж у нее хороший, но чувства свои раскрывать не склонный. Интересно, такая замкнутость – недуг всех мужчин или он поражает только южноафриканцев? Немцы, скажем, – тот же муж Кэрол, – они от этого недочета избавлены? В настоящую минуту Клаус сидит на веранде с кутзеевской родней, полученной им в результате женитьбы на Кэрол, курит манильскую сигару (он предлагает их всем желающим, однако Кутзее его rookgoed[117] представляется слишком странным, слишком чужеземным) и на своем зачаточном африкаансе, которого он нисколечко не стыдится, потчует родственников рассказами о времени, проведенном им с Кэрол в Церматте, на горнолыжном курорте. Так вот, оставаясь с Кэрол наедине в их сэндтонском доме, открывает ли Клаус – на его гладкий, спокойный, самоуверенный европейский манер – сердце жене? Вряд ли. Она сомневается, что у него вообще есть что открывать. Она, во всяком случае, свидетельств этого, считай, и не видела. О Кутзее можно сказать хотя бы, что сердца у них имеются – и у мужчин, и у женщин. У некоторых так даже слишком большие.

– Нет, он не moffie, – говорит она. – Поговори с ним, сама увидишь.

* * *

– Не хочешь прокатиться сегодня после полудня? – предлагает ей Джон. – Отправиться – только ты и я – в большое турне по землям фермы.

– На чем? – спрашивает она. – На твоем «датсуне»?

– Ну да, на нем. Я привел его в порядок.

– В такой, что он не сломается в какой-нибудь глухомани?

Это, разумеется, шутка. Фоэльфонтейн как раз самая глухомань и есть. Но и не только шутка. Марго не имеет никаких представлений о размерах фермы, в квадратных то есть милях, но знает, что за один день дойти пешком от одного ее края до другого почти невозможно – разве что добежать.

– Не сломается, – говорит он. – Хотя запас воды я с собой на всякий случай беру.

Местность, в которой находится Фоэльфонтейн, называется Кауп, и за последние два года в этой самой Кауп не выпало ни капли дождя. Что, боже ты мой, могло вдохновить дедушку Кутзее на покупку земли там, где все фермеры до единого выбиваются из сил, стараясь сохранить свой скот хотя бы живым?

– Что это за слово такое – «Кауп»? – спрашивает она. – Английское? Испорченное «капут»?

– Оно из языка народа хои, готтентотов. Кауп – сухое место. Существительное, не глагол – на это указывает конечная «п».

– Откуда ты это знаешь?

– Из книг. Из грамматик, которые составляли стародавние миссионеры. Людей, говорящих на языках хои, не осталось, во всяком случае в Южной Африке. С любой практической точки зрения это мертвые языки. В юго-западной Африке еще сохранилась горстка тех, кто говорит на нама. И все. Больше никого.

– А коса? Ты говоришь на коса?

Он качает головой:

– Меня интересует то, что мы потеряли, не то, что сохранили. И зачем мне говорить на коса? На нем и без меня миллионы людей говорят. Я им не нужен.

– Я полагала, языки существуют для того, чтобы люди могли общаться друг с другом, – говорит она. – Какой смысл осваивать готтентотский, если на нем никто не говорит?

На лице Джона появляется выражение, которое она уже привыкла истолковывать как тайную ухмылочку, показывающую, что ответ на ее вопрос у него имеется, но, поскольку она слишком глупа, чтобы понять этот ответ, он не станет сотрясать воздух впустую. Именно эта ухмылка мистера Всезнайки и выводит из себя Кэрол.

– Ну хорошо, выучишь ты по старым грамматикам язык готтентотов – и с кем будешь разговаривать? – настаивает она.

– Хочешь, чтобы я тебе сказал? – спрашивает он. Ухмылочка превращается во что-то другое, что-то напряженное и не очень приятное.

– Да, хочу. Ответь.

– С мертвыми. Я смогу разговаривать с мертвыми. А иначе… – он запинается, точно слова, которые ему предстоит произнести, могут оказаться слишком гнетущими для нее и даже для него, – иначе они останутся повергнутыми в вечное безмолвие.

Она просила дать ответ, она ответ получила. Более чем достаточный, чтобы заставить ее примолкнуть.

За полчаса они добираются до западной границы фермы. Здесь Джон, к большому ее удивлению, открывает ворота, проезжает сквозь них, закрывает и, не произнеся ни слова, едет по проселку дальше. К четырем тридцати они попадают в Мервевилль, городок, в котором она не бывала уже многие годы.

Джон останавливает машину у кафе «Аполлон».

– Не хочешь выпить чашку кофе? – спрашивает он.

Они входят в кафе, куда за ними увязывается полдесятка босоногих ребятишек. Самый младший из них только-только научился ходить. У хозяйки кафе включен радиоприемник, из него льется африкандерская поп-музыка. Они садятся, сгоняют со столика мух. Дети обступают столик, с беззастенчивыми любопытством разглядывая незнакомцев.

– Middag, jongens[118], – говорит Джон.

– Middag, meneer[119], – отвечает старший из детей.

Они заказывают кофе и получают его подобие: жиденький «Нескафе» с пастеризованным молоком. Она, сделав глоток, отодвигает от себя чашку. Джон, думая о чем-то, выпивает свою до дна.

Крошечная ручонка тянется к ее блюдцу и снимает с него кусок сахара.

– Toe, loop! – говорит она: Удирай!

Ребенок весело улыбается ей, разворачивает сахар, лижет его.

Это далеко не первый замеченный ею признак того, что барьеры между белыми и цветными разрушаются. Просто здесь такие признаки бросаются в глаза сильнее, чем в Кальвинии. Мервевилль – городок маленький, пришедший в упадок: настолько, что ему грозит опасность исчезнуть с карт. Жителей в нем осталось не больше нескольких сотен. Половина домов, мимо которых они проезжали, выглядели нежилыми. В здании, над дверью которого выведено белыми, вдавленными в строительный раствор камушками слово «Volkskas» [ «Народный банк»], размещается не банк, а лудильная мастерская. И хотя время наихудшей дневной жары миновало, из живых существ наблюдаются на главной улице только двое мужчин и женщина, которые лежат вместе с отощалой собакой в тени цветущей джакаранды.

Неужели я столько всего наговорила? Что-то не припоминаю.

Я добавил одну-две детали, чтобы картина получилась поживее. Я не сказал вам, но, поскольку Мервевилль занимает в вашем рассказе так много места, я съездил туда, чтобы увидеть все своими глазами.

Вы ездили в Мервевилль? И как он вам показался?

По большей части