lokasie[127] в lokasie, и никто на них не доносит, как в прежние дни. Полиции становится все труднее раздобывать достоверные сведения. Никому больше не хочется, чтобы увидели, как он разговаривает с полицейскими; источники информации мелеют. Фермеров все чаще и все на большие сроки призывают в армию. Лукас постоянно жалуется на это. Если так обстоит дело в Роггевельде, наверняка то же самое происходит и здесь, в Каупе.

И природа бизнеса тоже меняется. Для того чтобы преуспеть в нем, уже мало дружить со всеми и вся, оказывать услуги и ожидать ответных. Нет, ныне нужно быть черствым, как сухарь, да еще и безжалостным в придачу. Какие шансы имеют в таком мире мужчины, чье основное качество – slapgat? Неудивительно, что ее дядюшки Кутзее не процветают: банковские менеджеры, которые годами бездельничают в умирающих захолустных городишках, государственные служащие, без движения застрявшие на должностной лестнице, едва сводящие концы с концами фермеры, да и кто такой отец Джона? Опозоренный, лишенный права практиковать адвокат.

Будь у нее дети, она не только постаралась бы вытравить из них все наследие Кутзее, но и всерьез подумала бы о том, чтобы последовать примеру Кэрол: вывезти их из страны, дать им возможность начать с самого начала в Америке, Австралии, Новой Зеландии – там, где они смогут надеяться на достойное будущее. Однако, как женщина бездетная, она избавлена от необходимости принимать такое решение. Ей уготована иная роль: посвятить всю себя мужу и ферме; прожить жизнь настолько достойную, насколько позволит ее время, – настолько достойную, честную и справедливую.

Бесплодность будущего, которое зияет перед нею и Лукасом, – далеко не новый для нее источник боли, возвращающейся снова и снова, точно боль зубная, да еще и усиливающейся, что начинает ей несколько надоедать. Хорошо бы отмахнуться от нее и поспать немного. Как это получается, что кузен с его тощим и мягким телом не мерзнет, между тем как она, несомненно весящая на несколько килограммов больше, чем следует, начинает дрожать? Холодными ночами она и муж спят, крепко прижавшись друг к другу, согреваясь друг о друга. Почему же тело кузена не согревает ее? Не только не согревает, но, похоже, еще и высасывает из нее тепло. Может быть, он по природе своей лишен не только пола, но и тепла?

Прилив настоящего гнева сотрясает ее и, словно почувствовав это, прижавшийся к ней мужчина вздрагивает.

– Извини, – бормочет он и садится прямо.

– За что?

– Я потерял нить.

О чем он говорит, она ни малейшего представления не имеет, да и спрашивать не собирается. Он поникает, свесив голову, и через миг засыпает снова.

Ну и где во всем этом присутствие Бога? Ей становится все труднее и труднее иметь дело с Богом Отцом. Та вера в Него и Его промысел, какой она обладала когда-то, утратилась. Безбожие: унаследованное, разумеется, от безбожных Кутзее. Когда она думает о Боге, воображение ее оказывается способным лишь на одно: нарисовать портрет бородатого господина с гулким голосом и величавыми повадками, живущего в поместье, расположенном на вершине холма, и окруженного ордой слуг, которые в тревоге бегут кто куда, спеша услужить Ему. Подобно всем достойным Кутзее, она предпочитает держаться от таких господ подальше. На людей, преисполненных сознания собственной значимости, Кутзее глядят косо и отпускают вполголоса шуточки в их адрес. По части шуточек она, может, и не сильна, но Бога находит несколько тягомотным, немного занудливым.

Протестую. Вы и вправду слишком многое себе позволяете. Ничего даже отдаленно похожего на это я не говорила. Вы заставляете меня произносить слова, принадлежащие вам.

Простите, пожалуй, меня действительно занесло. Я это поправлю. Смягчу.

Отпускают вполголоса шуточки в их адрес. И тем не менее имеется ли у Бога, в бесконечной мудрости Его, какой-нибудь план на ее и Лукаса счет? Насчет Роггевельда? Насчет Южной Африки? То, что сегодня представляется хаосом, бессмысленным хаосом, – обернется ли оно в какой-то из дней будущего частью огромного, благодатного замысла? Пример: существует ли какое-нибудь возвышенное объяснение того, что женщина в расцвете лет должна проводить четыре ночи в неделю, одиноко спя в жалкой комнатушке на втором этаже «Гранд-отеля» Кальвинии, – и так месяц за месяцем, возможно даже год за годом, конца этому не предвидится; да уж заодно и того, что ее муж, прирожденный фермер, должен тратить бо́льшую часть времени на то, чтобы возить чужой скот на бойни Парля и Мейтленда, – объяснение, превосходящее возвышенностью то, согласно коему без денег, приносимых его и ее иссушающей душу работой, ферма пойдет ко дну? И существует ли возвышенное объяснение того, что ферма, ради сохранения которой они трудятся, точно рабы, достанется, когда придет срок, не сыну, исшедшему из чресл их[128], но какому-то ничего не смыслящему племяннику ее мужа – если ферму не успеет к тому времени сожрать банк? Если же огромный, благодатный замысел Божий и не подразумевал никогда, что в этой части мира – в Роггевельде, в Кару – можно будет с прибылью заниматься сельским хозяйством, то для чего же именно Он ее предназначил? Для того, чтобы эта земля снова вернулась в руки volk, который начнет, как в давние-давние времена, бродить по ней из конца в конец со своими тощими стадами, ища пастбища и затаптывая в землю изгороди, а люди, подобные ей и мужу, будут тем временем подыхать в каком-нибудь позабытом Им углу, лишенные того, что когда-то досталось им в наследство?

Задавать такие вопросы Кутзее бессмысленно. Die boer saai, God maai, maar waar skuil die papegaai? – говорят Кутзее и фыркают. Бессмысленные слова. Бессмысленное семейство, легковесное, неосновательное – шуты.’n Hand vol vere: пригоршня перьев. Даже тот из них, на кого она возлагала слабые надежды, тот, что, проснувшись с ней рядом, немедля убрел на заплетавшихся ногах в страну снов, и он оказался человеком ничтожным. Человеком, бежавшим в большой мир, а теперь вернувшимся в маленький – крадучись, поджав хвост. Несостоятельный беглец, несостоятельный автомеханик, из-за несостоятельности которого ей сейчас и приходится мучиться. Несостоятельный сын. Сидящий в старом, пыльном мервевилльском доме, глядя в окно на получившую солнечный удар улицу, постукивая карандашом по зубам и пытаясь сочинить стишок. O droё land, o barre kranse… О сухая земля, о бесплодные скалы… А дальше? Дальше – наверняка что-нибудь про weemoed[129], про грусть-тоску.

Она просыпается при появлении в небе первых сиреневых и оранжевых прядей. Заснув, она прилегла на сиденье, да еще и повернулась, и теперь голова Джона покоится не на плече ее, а на заду.