сказке дальше – сможет наконец принцесса заснуть или не сможет, – она никакого представления не имеет; но, как ни странно, уверена: стоит ей открыть рот – и нужные слова найдутся.

Впрочем, необходимость в словах отпала. Джон спит. Этот ее колючий, упрямый, неумелый, нелепый кузен заснул, положив голову ей на плечо, совсем как ребенок. И спит он, вне всяких сомнений, крепко: она чувствует, как подрагивает во сне его тело. Уж под ним-то явно нет никакого гороха.

А как же быть ей? Кто расскажет ей сказку, которая отправит ее в царство сновидений? Сна у нее ни в одном глазу. Вот, значит, как предстоит ей провести ночь: скучая, злясь, снося тяжесть спящего мужчины?

По его словам, для белых существует табу на физический труд; а как насчет табу, которое запрещает кузену и кузине проводить вместе ночь? Что скажут оставшиеся на ферме Кутзее? Правда, она не испытывает к Джону ничего, что можно назвать физическим влечением, ни малейшего трепета женственности не ощущает. Но хватит ли этого, чтобы оправдать ее? И почему от него не исходит никаких мужских эманаций? Он ли повинен в этом или, напротив, она, с такой безоглядностью принявшая табу, что даже думать о нем как о мужчине не способна? Если у него нет женщины, так, может быть, оттого, что он безразличен к женщинам, а женщины, и она в их числе, отвечают на это безразличием к нему? Кто он, ее кузен, – если не moffie, так евнух?

В кабине становится душно. Осторожно, стараясь не разбудить его, она чуть опускает стекло. То, что их окружает, – кустарники, деревья, возможно, даже животные – она скорее ощущает кожей, чем видит. Откуда-то доносится стрекот одинокого сверчка. «Проведи со мной ночь», – шепчет она сверчку.

Но возможно, существует тип женщин, которых как раз такие мужчины и привлекают, которым нравится безропотно слушать, как они излагают свои воззрения, даже очевидным образом глупые. Такая женщина не замечает мужской дурости, ей даже и секс ни к чему, а просто нужен мужчина, к которому она сможет прилепиться, чтобы ухаживать за ним и защищать его от жизни. Она мирится с тем, что никто в доме грязной работы не исполняет, – важно же не то, что окна не закрываются, а замки ничего не запирают, важно, что у ее мужчины есть место, где он может жить в соответствии с его представлениями о себе. А потом она втихаря обращается к какому-нибудь на все руки мастеру и платит ему, чтобы мастер навел в доме порядок.

Для такой женщины супружество вполне может обходиться без страсти, но не должно оставаться бездетным. Ей нужно, чтобы по вечерам за стол усаживалось большое семейство: во главе стола – господин и повелитель, напротив – спутница его жизни, а по сторонам от обоих – их здоровые, благонравные чада; господин ест суп и разглагольствует о святости труда. «Вот какой у меня супруг! – шепчет сама себе спутница жизни. – До чего же он развитой, до чего сознательный!»

Хорошо, но она-то почему так взъелась на Джона, а еще пуще на его жену, которую сама же и выдумала? Ответ прост: потому что на мервевилльской дороге она застряла из-за его тщеславия и нерадивости. Впрочем, ночь длинна, у нее есть куча времени для того, чтобы разработать теорию поблагороднее и исследовать таковую, посмотреть, не обладает ли и она какими-нибудь достоинствами. Так вот, ответ поблагороднее: она злится, потому что ждала от Джона гораздо большего, а он обманул ее ожидания.

Чего же ждала она от своего кузена?

Что он оправдает существование мужчин Кутзее.

Почему ей потребовалось оправдывать существование мужчин Кутзее?

Потому что всех мужчин Кутзее отличает одно и тоже качество: slapgat.

Почему же она возлагала надежды именно на Джона?

Потому что он получил от Бога больше, чем прочие мужчины Кутзее. Вот, правда, полученным не воспользовался.

«Слапгат» – слово, которое она и ее сестра произносили легко и свободно, потому что с детства слышали, как его легко и свободно произносили все, кто их окружал. Только покинув дом, она обнаружила, что слово это настораживает людей, и стала прибегать к нему с большей осторожностью. Slap gat[121]: прямая кишка, анус, полностью контролировать который человек не способен. Отсюда и слапгат – безволие, бесхребетность.

Ее дядюшки обзавелись слапгатом потому, что такими их вырастили родители, ее дед и бабка. Отец их рвал и метал, да так что души детей уходили в пятки, а мать тем временем сновала вокруг на цыпочках, тихая, точно мышка. В результате они вышли в настоящую жизнь лишенными характера и воли, лишенными веры в себя, храбрости. И жизненные пути, которые они выбирали, были, все до единого, путями наименьшего сопротивления. Прежде чем пуститься вплавь, они опасливо пробовали ногой воду.

Что делало Кутзее людьми столь добродушными и потому столь gesellig[122], а общество их столь приятным, так это предпочтение, которое они отдавали наилегчайшему из доступных путей; и именно geselligheid[123] делала такими веселыми их святочные сборища. Они никогда не ссорились, никогда не пререкались друг с другом. Они отлично ладили между собой, все они. Расплачиваться же за их добродушие пришлось следующему поколению, ее поколению. Ибо их дети вступили в мир, ожидая, что он окажется просто еще одним slap, gesellige местом – все той же фермой Фоэльфонтейн, только большой. И подумать только, мир оказался совсем другим!

У нее детей нет. Она не способна зачать. Но, выпади ей такое счастье, она первым делом постаралась бы выкачать из детей кровь Кутзее. Как выкачать из человека кровь, которая slap, она сказать не взялась бы – не тащить же его в больницу, чтобы там из него действительно высосали всю кровь и заменили ее полученной от сильного, решительного донора; возможно, однако, что задачу эту можно решить, с самого раннего возраста ставя ребенка в условия потруднее, обучая его напористости, умению отстаивать свои права. Потому что о мире, в котором предстояло расти детям будущего, она твердо знала только одно: для slap в нем места не будет.

Даже Фоэльфонтейн и Кару – уже не те Фоэльфонтейн и Кару, какими были когда-то. Вспомни детей в кафе «Аполлон». Вспомни работников Михиеля, вот уж кто совсем не походит на plaasvolk[124] давних времен. В отношении цветных к белым появилась новая, настораживающая жесткость. Те, что помоложе, смотрят на белого холодно, отказываются называть его Baas[125] или Miesies[126]. Странные люди перепархивают из одного поселения в другое, из