Евдока спрятал нож и усмехнулся. «Волк? – Он опять стал себя успокаивать. – А может, дворняга бездомная. Какой-нибудь Шарик сюда закатился, или всё тот же заяц бегает кругами. Стареешь, брат. Нервишки. Раньше устали не ведал, а нынче глазки-то… ку-ку… слипаются!»

Третья бессонная ночь подломила его. (Перед этим Евдока две ночи не спал, каким-то «художеством» на кухне занимался тайком от жены).

Люфт рулевого колеса отсутствовал – Евдока следил за этим делом и всегда подтягивал кронштейн и всё другое, что необходимо было подтягивать и подкручивать. И поэтому теперь машина с прямого пути не сбивалась, как самолёт, летящий на автопилоте. На ровных и гладких участках дороги Стреляный проделывал такие штуки: бросая руль, он доставал спички, папиросы; прикуривал, поглядывая на дорогу и, усмехаясь, говорил себе: «Полёт нормальный!» А потом, когда усталость одолела, Евдока начал задремывать на ровных и гладких участках. Красно-рыжая бедовая головушка его медленно клонилась на баранку. Метров пятьдесят и даже сто он проезжал вслепую… И всем телом вздрагивал, предчувствуя беду. Хотел остановиться, покемарить полчаса – хватило бы ещё на трое суток. Но сам себе упрямился, доказывал характер. Только скорость немного убавил.

Ехал, ехал так – сквозь дрёму. И пригрезилась ему женщина в белом сарафане, с золочёною косой, накрученной в виде короны, – женщина, похожая на образ Беловодской Богоматери. Она стояла на краю обрыва, куда направилась машина Евдокима. И чтобы не наехать на эту женщину, водитель машинально крутанул баранку, сбросил газ и машина мягко врезалась в большой сугроб на повороте – в нескольких шагах от пропасти…

* * *

Рассветное солнце проникло в кабину – через морозные кружева на стекле – лучами кольнуло глаза и разбудило Евдоку. Он торопливо повернул ключ зажигания, но мотор со стартера не заводился. Сердце, опалённое недобрым предчувствием, заколотилось где-то в горле – жарко стало. Он схватил рукоятку и, выскочив на мороз, яростно взялся крутить… «Чёрта с два! Бесполезно! Движок насквозь оцепенел! И радиатор лопнул в нескольких местах. Поспал! Сурок! – Евдока потрогал примороженные уши. – Что теперь делать? Пешком идти? Хоть бы машина повстречалась какая-нибудь – попутная или встречная. Можно было бы дёрнуть тросом – завести. Но какой дурак в такой мороз поедет? Люди на печках сидят, чаёк пошвыркивают…»

Стреляный открыл капот, потрогал клеммы аккумулятора – так, на всякий случай. И опять попробовал завести при помощи «кривого стартера» – стальной рукоятки, уже почти насквозь прохваченной морозом.

– Жалко, что это не танк! – пробормотал он, вспоминая рассказ одного заключённого, бывшего танкиста прославленной Тьмутараканской дивизии.

Двигатель танка, рассказывал механик, он мог запускать при помощи выстрела. Невероятно, а всё же факт. Для начала механик врубал зажигание и скорость, потом поворачивал башню танка назад и орал наводчику: «Огонь!» Мощный выстрел производил такую же мощную отдачу – танк судорожно дёргался, начинал движение, и в это время производился запуск двигателя. Оригинальный запуск, нечего сказать. Вот на этом запуске и погорел механик-танкист. Вместо холостого он использовал боевой снаряд. Шарахнул с полигона в сторону деревни, стоящей в десяти километрах, – половину фермы разворотил, убил и покалечил несколько быков, коров, и ладно, хоть людей не зацепил. После такого оригинального запуска двигателя танкист-механик загремел в дисциплинарный батальон, а оттуда уже – дурное-то дело не хитрое – он протоптал дорожку до гражданской зоны.

Вспоминая «мудрого» танкиста, Евдока на несколько мгновений даже повеселел, но тут же и нахмурился, глядя на пустое белое пространство – хоть вперед посмотри, хоть назад. Мало весёлого в таком пространстве – как белый похоронный саван.

Засмуревши, он залез в кабину, закурил, позёвывая. Стекло рукавицей протёр. Перед буфером стояла берёза.

«Погоди! – Он припомнил ночное видение женщины в белом платье и раздраженно хмыкнул. – Так-то вот сказочки и рождаются. Не заснул, приехал бы в деревню: «Ребяты, ё-мое! Еду ночью по тайге, и вдруг на повороте баба в белом платье, босиком, стоит, машет красненьким платочком: остановись, мол, спишь ведь за баранкой, баран ты разэдакий, остановись – расшибёсся!» Один бы посмеялся: «Врёшь! Баба? Босиком? В такой мороз в тайге?» А другой поверил бы и дальше растрезвонил… Вот вам и творчество – устное народное, блатное хороводное!»

Он в раздумье походил возле машины. Остановился у берёзы и почувствовал, как на висках зашевелились кудри.

За сугробом лежал красный шёлковый платочек, а дальше четко отпечатались свежие следы босых ступней…

«Богоматерь?.. Да ты что! Какая матерь?» – Евдока глазам своим не поверил, но на всякий случай перекрестился: кто бы ни была та женщина, а ведь она его спасла от гибели.

Евдока наклонился, чтобы лучше рассмотреть отпечаток. Никаких сомнений не было – чёткий, настоящий след босого человека.

– Значит, правда? Матерь? – пробормотал он. – Вот ни хре… ничего себе…

И опять – в последний раз – он попытался оживить проклятое железо. Нет. Омертвело так, что чёрта с два… Евдока походил кругами около машины. Злой, угрюмый, он подумал: «Богоматерь! Ну и где ты с божьей помощью своей? Шевельни мотор, маманя! Сделай чудо!»

Подумал так – и обомлел. Нет, мотор, конечно, не завелся по-щучьему велению, по моему хотению, но чудо всё-таки произошло.

Вдали, где-то в светлеющей тайге, причудился звон колокольчика – в той стороне, откуда Стреляный приехал.

«Брошу грузовик, ничего с ним не случится, – подумал Евдока, выходя на дорогу. – Надо спешить. Подвезут поди, коль место есть».

Тройка белых лошадей из-за поворота вывернула.

Замедляя быстрый бег, лошади зафыркали, словно принюхиваясь, и – не дойдя с десяток шагов до человека, упряжка остановилась.

Ощущая сильное сердцебиение, Стреляный осторожно приблизился. Пустой возок был перед ним. Только белая шляпа красовалась на облучке. А в шляпе – крупные красные яблоки с необыкновенным ароматом Древа Жизни.

«Чудеса! – Евдока опять невольно перекрестился. – Неужели и правда Господь Бог на белом свете есть?»

18

Говорят, что раньше, до хлебопашества, в Сибири не было воробьёв, а теперь их развелось – тучами летают по полям, пасутся на мельницах.

Эти «тучи» первыми встретили Матёрого, когда он под вечер появился около старой бревенчатой мукомольни. Воробьи на крыше, на заборах так разверещались, так разволновались, перелетая с место на место, – Матёрый даже замер на минуту, чтобы люди его не заметили; во дворе стояло несколько саней и два грузовика.

Дожидаясь, когда помольщики погрузят свои мешки и съедут со двора, Стахей костлявым кулаком помял небритую щеку. Зуб ломило – спасу нет. Понимая, что на мельнице могут оказаться посторонние, никому не доверяя и всегда опасаясь засады, Матёрый надеялся: вдруг мельник за чем-нибудь выйдет во двор.

«Нет! Не выходит! Собака!»