* * *

Год спустя в Манеже развесили 400 (четыреста!) картин, портретов, рисунков, за исключением «Мистерии XX века», надолго упрятанной в гараже на даче в Жуковке, ставшем спецхраном.

Только тогда Манеж принял Илью Глазунова с парадного входа, только тогда состоялся вернисаж, которого автор ждал после первого успеха на Пушечной полжизни. Это был триумф, которого не знала прежде Россия.

Казалось бы, наступил момент, когда центральные газеты могли вернуть долг, нарушить заговор молчания, дать подробные отчеты, осмыслить происходящее. Но ни «Правда», ни «Известия», ни другие центральные политические газеты этого долга не вернули. Зато зарубежные журналисты осаждали выставку и автора, не жалели эпитетов, поражаясь атмосферой, царившей под крышей громадного здания и вокруг него.

«Нью-Йорк таймс» в статье «Русские люди толпой идут на персональную выставку художника» делала вывод, что выставка «является одним из главных событий года – нечто вроде демонстрации духа».

Так у иностранцев приходится Глазунову читать то, что сам о себе думает, как в данном случае, потому что поиск духовности, жизненного образа для него стал постоянной потребностью с тех давних дней, когда заперся в комнатке на Петроградской стороне, чтобы создать первое откровение, воплотившееся на маленьком холсте, где трепетал весенний воздух полуразрушенного двора с гнувшимся на ветру деревцем, пережившим блокаду.

Другой, немецкий, журналист в «Зюддойче цайтунг» констатировал, что Илья Глазунов – единственный из живущих художников, которого знают широкие слои населения. Иностранцы поражались, наблюдая за сценами у стен Манежа, куда приходили занимать очередь со стульями и спальными мешками, чтобы утром первыми войти в зал.

Видя народ перед картинами, числом напоминающий болельщиков на стадионах, фанатов на концертах рок-звезд, искусствоведы придумали теорию, по которой выводили художника за черту классического искусства, в область массовой культуры. Тогда все легко объяснялось: люди в Манеже – не зрители, а толпа, и судить представленное следует не по известным правилам, а по законам массовой культуры, культуры разменных ценностей.

Но если все так просто, то почему Глазунов до сих пор в гордом одиночестве, только он пользуется таким вниманием публики, почему никто из честолюбивых художников не составил ему конкуренции на поприще «изошоубизнеса», почему никто не берет в руки кисть, звенящую, как электрогитара, и не выходит с ней на подмостки Манежа, собирая толпы? Ответ ясен: потому что Глазунов – не визажист и клипмейкер, как его клеймят, а классик. Занять рядом с ним место можно, только нужно быть классиком.

* * *

Что бы там ни писали, что бы ни говорили, а произошло в Манеже явление небывалое. На стенах громадного зала вывешены были сотни картин, рисунков, портретов одного автора, а люди с утра до вечера, словно завороженные, простаивали перед образами художника, открывшего народу прошлое.

Под одной крышей оказались рядом безымянные старики, которых в юности без устали зарисовывал студент. Казалось бы, зачем? Старик с бородой, старик в кепке, старик с повязкой на глазу и просто старик… Но от этого истока река творчества потекла к таким шедеврам, как «Старик», представший у самовара с расписным чайником, под иконой в прекрасном окладе.

Узрели тогда и другого старика на картине «За ваше здоровье», со стаканом водки в руке, нашедшего пристанище в углу какого-то колхозного клуба, увешанного плакатами, в изобилии поступавшими в деревенские очаги культуры вместо товаров в магазины. В год шестидесятилетия СССР этот старик не вписывался в праздничный интерьер страны, отмечавшей юбилей. Спустя год из-за этой картины не открывали выставку Глазунова в родном Ленинграде, только московские товарищи из ЦК смогли убедить питерских твердолобых: ладно, пусть себе выставляется, советской власти не убудет.

После Москвы увидели мужичка со стаканом в Горьковском художественном музее студенты, вшестером подписавшие в местной газете рецензию-протест:

«При восприятии „За ваше здоровье“ остро ощущается дисгармония между живописной и плакатной частями картины. Живопись – воплощенная жизнь с ее глубиной, а плакатность на ее фоне – всего лишь подклейка, подделка под жизнь. Однако на плакатной части этой картины запечатлены дорогие советскому человеку образы и реальности нашей жизни. Неизбежно возникают вопросы к художнику… Вот один из них: как же так, для чего „смонтирован“ в картине стакан и строки, отсылающие к гордо патриотическим стихам о советском паспорте В. Маяковского…»

Потому смонтировал стакан, причем с водкой, что совсем не дороги автору были уже тогда эти самые «образы и реальности», какие грели сердца шестерых рецензентов и многих других одурманенных советской пропагандой граждан. Если сегодня эти «образы и реальности» большинство не греют, то в этом есть заслуга художника.

* * *

Триумф в Манеже на несколько лет стал предметом пристального внимания на Западе всех русскоязычных газет и журналов, русской редакции радио «Свобода». Как и в СССР, мнения авторов поляризовались. В «Русском Возрождении» Леонид Бородин, в момент выхода статьи попавший на родине повторно за решетку, писал, что сотни благодарственных записей в книге отзывов – свидетельства эффекта лечения людей, вспомнивших благодаря художнику о национальной душе и Боге.

«Чтобы нейтрализовать этот эффект, сколько нужно потрудиться яновым, померанцам, амальрикам и пр. – о том знают они сами, и поэтому столько злобы и желчи в адрес художника».

За океаном в американской влиятельной газете «Ньюсуик» Ольга Андреева-Карлайл с презрением назвала триумфатора «русситом», иконописцем, русским патриотом, «который верит, что за 60 лет существования советской власти русский народ пострадал больше всех по сравнению с сотней других народов, населяющих СССР».

Разве это не так? Русских насчитывалось в России и СССР больше всех, естественно, что они в годы революции, гражданской войны, голода, эпидемий, репрессий, Второй мировой войны понесли самый значительный урон, о котором умалчивала официальная пропаганда, до последних лет скрывавшая даже истинное число потерь в Великой Отечественной войне.

Чем объяснить неприятие Ильи Глазунова упомянутыми известными публицистами Яновым, Померанцем, Амальриком и другими диссидентами? Думаю, главная причина состоит не в разном понимании искусства, различии во взглядах. Эту причину называет «Ньюсуик»: «В Москве все уверены, что он антисемит и агент КГБ».

Вот где собака зарыта. Антисемит и агент КГБ!

Спустя два года спор вспыхнул с новой силой. К этому времени в Западной Германии, в Дюссельдорфе, в издательстве «Град Китеж» вышла на русском языке большая, отлично оформленная книга «Художник и Россия», где помещены были свыше трех тысяч отзывов посетителей выставок 1978 года в Манежах Москвы и Ленинграда.

Их проанализировали социологи. Оказалось, всего семь процентов из них написаны были с позиции коммунистической идеологии.

«Он в живописи не сын своего народа, а инок монастырей патриарха всея Руси».