Время от времени происходят волшебные и забавные вещи. В воздухе проплывают сандвичи — с виду это банан и арахисовое масло на толстых кусках белого хлеба, — движутся взад и вперед, вверх и вниз, все время уменьшаясь, словно здесь, в лесу, рядом с нею находится призрак, голодный призрак, решивший позавтракать. Бутылка травяного пива также плавает в воздухе, приникает к невидимым губам, утоляя жажду того же самого призрака, а потом бутылка газированного виноградного напитка. Она полагает, что в конце концов все должно проясниться. Южноамериканские писатели создали литературный стиль, известный как волшебный реализм.

Еще одно проявление волшебства — окно в лесу. Оно расположено выше и позади нее, освещая лес, который иначе был бы совершенно темным и непривлекательным. Все говорит за то, что это прекрасное место для лагеря.

Если бы только не листья. Опавшие листья усеивают всю поляну, возможно, они слетели с красных деревьев, возможно, с каких-то других, и, хотя это просто мертвые листья, они заставляют Марти тревожиться. Время от времени они начинают шуршать, трещать, хотя на них никто не наступает. Даже самого легкого ветерка не чувствуется в лесу, но неугомонные листья дрожат по отдельности и кучками, дрожат и скребут один по другому, и проползают по площадке, на которой разбит лагерь, издавая зловещие шуршащие звуки, как будто простые листья могут строить планы и сговариваться между собой.

Совершенно неожиданно с запада налетает сильнейший порыв ветра. Окно выходит на запад, и, судя по всему, оно открыто, потому что ветер проносится сквозь него и врывается на поляну — огромное завывающее существо, несущее новое множество листьев, громадные кишащие вороха, которые шуршат, мятутся, как тучи летучих мышей; одни из них свежие и мягкие, другие высохшие и мертвые, третьи гнилые и осклизлые. Ветер взметает листья с земли, и вся масса мчится вокруг поляны — красные осенние листья, свежие зеленые листья, лепестки, чешуйки почек. — все это кружится как карусель без лошадей, но со странными животными, слагающимися из листьев. И затем, словно по сигналу трубы Пана, все до одного листья собираются в середину поляны и сливаются в фигуру человека, облекая в форму то невидимое существо, тот поедавший бутерброды и пьющий газировку призрак, который был здесь всегда, придавая ему материальность. Образуется Человек-из-Листьев, огромный и ужасный: с чешуйчатым лицом, напоминающим страшные маски Хэллоуина, с черными провалами вместо глаз, рваными клочьями там, где должен быть живот.

Марти прилагает все силы, чтобы встать с дивана прежде, чем существо коснется ее, прежде, чем станет поздно, но она слишком слаба для того, чтобы подняться, как будто ее подкосила тропическая лихорадка, малярия. Или, может быть, змея все-таки оказалась ядовитой, и ее укус начал сказываться.

Ветер принес листья с запада, а Марти — это восток, и листья должны войти в нее, потому что она — восток, и Человек-из-Листьев кладет ей на лицо свою огромную чешуйчатую руку. Вещество, из которого он состоит, — это листья, мятущаяся масса листьев; некоторые из них сухие и сморщенные, другие свежие и влажные, есть осклизлые от плесени, гнилые, с налипшей землей, и он запихивает свою лиственную субстанцию ей в рот, и она откусывает кусок чудовища, пытается выплюнуть, но сразу же ей в рот попадает еще большее количество листьев, и она вынуждена глотать их, глотать или задохнуться, потому что все больше раскрошившихся, растертых в мелкий порошок листьев набивается ей в нос, а вот теперь гнилые листья начинают залеплять ей оба уха. Она пытается закричать, позвать на помощь Сьюзен, но не может кричать, а только давится; пробует позвать Дасти, но Дасти не поехал сюда, в Южную Америку или где там они находятся, он дома, в Калифорнии, и нет никого, кто мог бы ей помочь; и вот она заполняется листьями, ее живот полон листьев, ее легкие забиты, ее горло заткнуто листьями; теперь начинается безумное кружение листьев в ее голове, внутри ее черепа, листья скребут по поверхности ее мозга до тех пор, пока она не теряет способность ясно думать, пока все ее внимание не сосредоточивается на звуках, издаваемых листьями, на непрерывном шелестящем-шуршащем-хрустящем-скрипящем-скребущем-чавкающем-чмокающем-шепчущем-скрежещущем ЗВУКЕ…

— И на этом месте я всегда просыпаюсь, — закончила Марти. Она не отрывала глаз от последней креветки, покоившейся на остатках ложа из спагетти и от этого походившей не столько на порождение моря, сколько на кокон, наподобие тех, которые она во множестве находила, когда, будучи ребенком, лазила по деревьям. И на самом верху одного из раскидистых гигантов, там, где, казалось, в изумрудно-зеленой листве была обитель солнечного света и свежего воздуха, она однажды наткнулась на зараженное место, на множество жирных коконов, прочно приклеившихся к листьям, а листья, неестественно изогнувшись, прятали их, словно дерево было вынуждено защищать паразитов, которые питались его соками.

Только заставив себя успокоиться, многократно напомнив себе о том, что гусеницы в конце концов превращаются в бабочек, она смогла присмотреться к этим шелковым мешкам и увидела, что некоторые из них заполнены корчащейся жизнью. Решив высвободить золотое или темно-красное чудо, извивавшееся в тесной тюрьме, выпустить его в мир на минуту, а то и на час прежде, чем оно само сможет вырваться на волю, Марти аккуратно сняла слоистую ткань кокона — и обнаружила там не бабочку, пусть даже невзрачного мотылька, а множество новорожденных паучков, разбегавшихся от грозди яиц. Сделав это открытие, она никогда больше не чувствовала себя высшим существом всего лишь из-за того, что оказывалась на овеваемых ветрами вершинах деревьев или же добиралась до какой-либо иной вершины. Нет, после этого она поняла, что каждое создание, пусть оно прячется под камнем или копается в вязкой грязи, имеет равным образом корчащуюся ипостась, которая процветает в высших сферах, поскольку хотя этот мир и дивен, но все же это падший мир.

Ее аппетит оказался испорчен. Она не взглянула на последнюю креветку и взялась за «Сьерра-Неваду».

Дасти отодвинул остатки своего обеда.

— Хотелось бы мне, чтобы ты рассказала о своем кошмаре во всех подробностях немножко пораньше.

— Но ведь это был всего-навсего сон. Что ты смог бы понять из него?

— Ничего, — признался Дасти. — По крайней мере, до того, как минувшей ночью я увидел свой собственный кошмар. И я сразу же уловил бы связь, которая имеется между ними. Хотя и не уверен, что она что-либо прояснила для меня.

— И какая же это связь?

— И в твоем и в моем сновидении имеется… некое незримое присутствие. И еще тема одержимости, наличия какого-то темного и совершенно нежелательного существа, посягающего на сердце и мысли. И еще, конечно, капельница, о которой ты не говорила прежде.

— Какая капельница?

— Для внутривенных вливаний. В моем сновидении совершенно ясно была видна капельница, висевшая на торшере в нашей спальне. В твоем сне это змея.

— Но ведь это и есть змея.

Он потряс головой.

— В этих снах мало что является тем, чем кажется. Это все символы, метафоры. Поскольку и сны — это не просто сны.