здесь самое затишье; за сопками на Печоре штормовой вал ходит, а в лахте гладко, как в озере. В этой тиши да глади устроили себе гнездышо наши голубовские рыбаки. Весь берег студеного моря катерами стучит, веслами плещет, уключинами курлыкает. Выезжай на Печору, — от стука, от плеска, от людского говора звон звенит.

Снуют мимо Пнёва колхозные катеры, боты рыбного треста, плывут в обе стороны морские пароходы. В старое время на самой Печоре столько лодок, да шхун, да карбасов не было, сколько нынче по морю пароходов да паровых ботов плывет. Пройдет, бывало, мимо тони раз в лето какой-либо кораблишко, завернет к пустому берегу, разгрузится — и обратно. А нынче рыбаки от рыбтреста заплывают далеко в море. И на берегах дружная работа, богатая добыча, спокойный отдых, и кровати с простынями, и радио, и музыка, и книжки в библиотечках, и шашки да шахматы.

Ясным тихим вечером ехала на катере в Пнёво целая делегация светлозерцев: от всей бригады — Матвей с Васильем Сергеевичем, от комсомольцев — Оленька, от другого звена — сама Анна Егоровна, от печати Петя Канев, а я — сама от себя. Когда стали они думать после отъезда Сядэя, с какой из рыбацких бригад им соревноваться, не утерпела я, присоветовала:

— Вызывайте, — говорю, — наш голубковский колхоз имени Смидовича. И далеко им расти до вас, а расшевелите их, не скорей ли подымутся!

Пнёво от Глубокого — только веслом оттолкнуться: из шара выплывешь, Печору переедешь — и в Пнёве.

— Где-то теперь Поэзия? — помянул Матвей.

— Коли не у голубчан, так где-нибудь на другой тоне свое дело ведет, — говорит Петя Канев. — Подъедет к берегу и кричит: «Есть ли здесь неграмотные?» Частушки-то твои он записал? — спрашивает Петя Оленьку.

— До частушек ему! — смеется Оленька. — «Чья родом-то будешь?» спрашивает. А как узнал, что я Чупровой Марьи Васильевны дочь, хуже смолы пристал: «Ты должна была причитанья у матери перенять, должна была старые плачи записать». — «Нет, говорю, не переняла!» А сейчас жалею, что не проплакала ему.

И вот Оленька вскочила на ноги и уже поет:

Подошло такое время,

Плач на смех переменю,

А со старыми слезами

Как-нибудь повременю.

Я, как сосенка зелена,

Во своем бору шумлю:

Песни старые забыла,

Песни новые люблю.

Красной ягодой красуюсь

На своем родном кусту,

Заведу свои частушки

Люди слышат за версту.

На Печоре вода льется,

Веселей, волна, играй!

Где живется, там поется,

Песня льется через край.

Соловьиное горлышко далеко слышно — выскочили наши голубчане на берег веселых людей встречать. Завернулся катер между двух сопок и якорь бросил.

— А музыка где? — кричит Матвей. — Веселых сватов и встречать весело надо.

— Первый раз вижу, что сваты со своими невестами едут, — отвечает голубковский бригадир, мой зять Михайло Вынукан.

По матери он ненец, по отцу русский, а фамилию носит материнскую. Росту он высокого, в плечах широк, усы да брови черные, — ну, думаешь, заговорит такой — как гром грянет. А Михайло на разговоре тихо-смирный.

— Приехали мы к вам поговорить о хорошем деле — о сватовстве, балагурит Матвей, сидя за полным гостевым столом. — Хоть и поздно вспомнили, ну да поднажмем. Давайте-ко соревноваться.

— Дело надумали, — говорит Михайло Вынукан.

Переселенцы-колхозники тоже в один голос поддержали.

— Про Светлозерье ваше я еще в Горьком слыхала, — говорит Настя Васильева. — Хотела к вам попасть, да не доехала…

— Ну вот, теперь вы свое Голубково прославите, чтобы не хуже Светлозерья слава была, — повернулся к Насте Матвей.

— Трудно нам за вами гоняться, — говорит Михайло. — Вот вы, слышно, план-то свой уже выполнили, а мы еще начинаем только.

— Смотря какой начин, — вставила Анна Егоровна.

— Полугодовой, — отвечает Михайло Вынукан, — половину осилили.

— Рыбаки-то мы не настоящие, — жалуется Андрей Ильич. Он переселенец, колхозник из Пермской области. — Второе лето на путине, а все еще как ученики.

— Да лишь бы учились на «отлично», — вставил слово Петя Канев.

— Вот-вот! — подхватил Матвей. Все мы ученики: каждый день нас чему-нибудь да учит. И все мы учителя: задумали всю землю переучивать. Ведь только в колхозах мы с нашей азбукой большевистской познакомились, а смотри, куда шагнули: в одном ряду с первыми краями идем. Если и дальше так учиться будем, далеко ушагаем.

Матвей говорит, и люди слово пропустить боятся. Всегда он такой поворот найдет, куда другой и заглянуть не подумал бы.

Договор о соревновании двух бригад попросили написать Петю Канева. Сначала Матвей хотел было добиться от голубковцев, чтобы они тоже свой план удвоили, но Михайло на своем настоял:

— Ты ведь не в первый день путины приехал к нам, — говорит он Матвею. — Давай с этого дня и считать. Ваш план уже в Юшино сдан, а нашего плана еще половина в воде плавает. У вас вон, говорил нам Сядэй, пока звенья-то не соревновались, той рыбы ты и в счет не берешь. Давай и мы так же сделаем: что до сегодняшнего дня, до двадцатого июля, у нас выловлено, то считать не будем. А уж с завтрашнего дня померяемся: кто вперед с двадцать первого июля свой годовой план осилить успеет, тот и сверху…

Светлозерцы долго не упрямились. Михайло с Матвеем, как два министра, подписали договор.

Хотели было голубковцы угостить «сватов» хорошим обедом, да Матвей руками замахал.

— Вот договор свой исполним, тогда и пир устроим. А сейчас надо нам в Юшино на собрание не опоздать.

И торопит Михайлу ехать.

— Сядэй-то ведь сказал — вечером будет, — отговаривает Михайло.

— А вечер уж не за морем, — показывает на солнышко Матвей.

Скоренько собрался Вынукан и поехал вместе с нами в Юшино.

— Был у нас ваш заезжий гость, — говорит он нам в дороге, — научный человек Красильщиков.

Светлозерцы хором: как он да что он? А Вынукан рассказывает:

— Первый же день до вечера на берегу сидел. Никакого к нему подступа не было. Видим, что в большом расстройстве наш гость, а помочь нечем. На ночлег едва зазвали.

Другой день тоже промолчал. А видим, что поживее стал: присматривается к людям, прислушивается к разговорам. А у самого вид такой, будто его кто-то врасплох стукнул. Задумался крепко, а о чем — не говорит.

Уж на третьи сутки его моя Лукея разговориться заставила.

«Беда у тебя какая, что ли?» — спрашивает.

И вышло, что в самом деле беда.

«Наука, — говорит, — моя в тупик зашла. Не