собственно, из своего кармана, но она сказала, что мне придётся, конечно, его отработать, у неё, мол, и в мыслях не было дарить мне хоть малый грошик. Странно, как многие люди, сделав доброе дело, не хотят в нём признаться. Вот и Поли такой же.

Я много думаю о нём. Меня мучает, что я не смог с ним попрощаться, это похоже на неисполненное обещание. Когда, бывает, долго не могу уснуть, я часто тоскую: как он там и не учинил ли опять какую глупость со своим звеном? От Гени у меня тоже никаких известий, и от Полубородого. Когда ты постоянно в пути, то отрезан от всего. За целую зиму я услышал только одну историю, которая, как я думаю, могла произойти в нашей деревне. В этой истории речь шла о близнецах, которые неразлучно провели всю жизнь и никогда не расставались, хотя были уже взрослыми мужчинами. Когда они с кем-нибудь говорили, фразу всегда начинал один, а заканчивал другой, как будто у них был один рот и один язык. Потом один из них умер, его похоронили на кладбище, а другой сел у могилы брата и не хотел уходить, ничего больше не ел и не пил, и неделю спустя уже лежал рядом с братом под землёй. Если это были близнецы Итен, что похоже на правду, тогда это история из нашей деревни, и Мочало заработал сразу шесть монет. Или даже восемь, если старый Лауренц уже помер.

Чем меньше знаешь о каком-то деле, тем больше места для выдумки.

Мы с Аннели шли рядом, и я, конечно, нёс всю нашу поклажу. Аннели ходит медленно, в её возрасте это нормально, зато она выносливая; зачастую бывает, что мне давно уже требуется привал, а она продолжает делать шаг за шагом. Когда мы выходим утром, она всякий раз бурчит, что ей сегодня не до разговоров и чтоб я оставил её в покое, но скоро ей же самой становится скучно, и тогда мы всё-таки говорим. Мы обсуждаем, на какой истории люди следили за событиями внимательно, а на какой рассеянно и в каких местах они смеялись. Я-то всегда думал, что Аннели вообще не воспринимает людей, когда рассказывает, но она могла описать каждого слушателя по отдельности, а кого-то даже передразнивала, как беременную женщину, которая то и дело испуганно хваталась за свой вздувшийся живот, когда ей случалось засмеяться; в другой раз старика, который, слушая, клонил голову набок, потому что засыпал. Аннели говорит, надо чувствовать людей, только тогда можно знать, что им рассказывать и на какой манер. Но как это взаимосвязано, она не могла объяснить, я, мол, должен был сам это понять. Никакую историю она не рассказывала два раза одинаково, иначе бы сама при этом заснула, говорит она, и вообще, каждый раз всё должно звучать так, будто только что придумано.

Если накануне вечером она рассказала что-то новое, такое, что я слышал впервые, потом по дороге я должен был это пересказать, чтобы она убедилась, что я слушал. Первое время она была мной недовольна, и не потому, что я не запоминал истории, как раз память у меня была хорошая, а наоборот потому, что я пересказывал их слово в слово. «Опять ты рассказываешь мою историю, – говорила она всякий раз, – но ты же не Чёртова Аннели. Ты должен сделать из моей истории свою».

Не каждый день мы проходили одинаковый путь, это зависело от расстояния между деревнями. Если до соседней деревни был всего час пути, не имело смысла там задерживаться, ведь многие люди оттуда в нетерпении уже приходили нам навстречу, чтобы на одну ночь раньше услышать истории Аннели.

В поддень мы устраивали привал; Аннели почти всегда знала место, где можно укрыться от холода и ветра. В мешочке под накидкой – может, в том же самом, где она летом хранит колосья со спорыньёй – у неё всегда есть что перекусить, часто ей разрешают взять оставшееся на столе, а вообще-то она умеет забрать с тарелки что повкуснее так незаметно, как не смог бы сделать и вор-карманник. Она делится со мной поровну, это вовсе не само собой разумеется, ведь она всегда голодна, а я всего лишь её ученик.

Больше всего мне нравится, когда мы приходим в очередную деревню ещё засветло, тогда можно успеть поговорить с людьми. Аннели не интересуется происходящим во внешнем мире, а я склёвываю каждое зёрнышко, словно изголодавшийся петух, особенно когда речь идёт о моём родном уголке земли. Распря с монастырём всё ещё не утихла, насколько было слышно, но и ничего большего в этом деле не произошло, герцог не мстил за нападение на монастырь Айнзидельн, а жители Швица со своей стороны тоже присмирели. Можно всюду узнать обо всём, даже в краях, далёких от события, или непосредственно в событии. Людям всегда кажется, что они точно знают, что произошло и ещё произойдёт, только не все знают одно и то же. Одни убеждены, что большой взрыв уже у порога и нам с Аннели, дескать, повезло, что мы далеко; а когда вернёмся, все дома будут сожжены, а половину людей убьют. А деревней дальше или даже в той же самой деревне, но другой человек – совсем другого мнения: мол, Габсбурги уже поджали хвост, и вообще у них хватает проблем с баварским королём и нет времени хлопотать о таких мелочах, как население Швица. И я не знаю, какое из двух мнений верно или вообще никакое.

Что касается интердикта, в этом люди были едины: хотя он и в силе, но его всё меньше придерживаются, капелланам и священникам ведь тоже есть надо, а если никто не заказывает заупокойную службу или крестины, то у них на столе будут стоять только пустые миски. В Ури я был рад, что снова можно ходить в церковь, но всё это время думал о Хубертусе: хотя он и не по праву служил мессу, но Господу Богу это всё равно было угодно.

Аннели тоже любит поговорить с людьми, но не о событиях в мире, а про что судачат в деревне, и тогда она встраивает это в свои истории. Если, например, девушка родила ребёнка и не хочет сознаться, кто отец, тогда Аннели рассказывает, как чёрт прокрался к невинной девице под одеяло, а спустя девять месяцев родился ребёнок, и выглядел он как и любой другой новорождённый, только со свиным хвостиком, и этот хвостик, сколько раз ни отрезай, всё равно отрастал заново, пока