Сложность операции, погодные условия и мощь немецких береговых укреплений вызывали сомнения в успехе операции, но через двое суток из Франции начали приходить окрыляющие известия: потери на нормандском берегу оказались меньше, чем ожидалось; британские и канадские войска наступали на восток по трем направлениям, стремительно развивая успех в ширину в направлении Байе и Кайена, тогда как западнее два американских корпуса, высадившихся на пляжах в секторах «Омаха» и «Юта», хотя и с большими сложностями, но все же смогли соединиться и продолжить движение к Шербуру. С этого момента, несмотря на гигантские трудности со снабжением из-за разыгравшейся на Ла-Манше бури, генерал Монтгомери смог осуществить свой план кампании: сковать большую часть немецких дивизий восточнее Кайена с целью позволить американским войскам занять Котентен и Бретань, затем обойти немцев с юга, двигаясь к Авраншу и Аржантену. Подавляющее превосходство союзников в воздухе вкупе с действиями французских партизан парализовало контратаки немцев, нарушив их коммуникации, и к середине июля двадцать пять союзнических дивизий численностью более миллиона человек при ста семидесяти тысячах грузовиков и транспортеров перешли в крупномасштабное наступление на запад и северо-восток. Немецкое командование, ожидавшее высадки в Па-де-Кале, отреагировало слишком поздно и уже не имело средств остановить развертывание союзнических войск.

Черчилль испытал огромнейшее облегчение. Три недели до высадки и три недели после он провел в «карточной» комнате или Ставке главнокомандующего, жадно ловя даже самые незначительные новости с фронта; совещания Военного кабинета и начальников штабов заканчивались теперь еще позже, чем обычно, и, как всегда, премьер-министр неоднократно лично вмешивался в подготовку и обеспечение операции, добиваясь, чтобы «бойцы и оружие» доставлялись во Францию прежде «психиатров и кресел дантиста», чтобы в Мурманск отправился новый конвой, чтобы старые линкоры и крейсеры использовались для поддержки флота, обстреливавшего французское побережье, чтобы разумно распорядились польской бригадой. С 12 июня он уже проводил инспекционные поездки на фронте в Нормандии; находясь на борту эсминца, следовавшего вдоль берега, не удержался от соблазна приказать открыть огонь по немецким позициям, «чтобы поучаствовать в войне и вызвать врага на бой». Тогда последнее не удалось, но уже на следующий день на Лондон обрушились первые крылатые ракеты «Фау-1», и маршал Брук записал в дневник: «Уинстон помолодел лет на десять, поскольку летающие бомбы вернули нас на передовую». Кое-кто никогда не меняется…

Но если кампания во Франции не смогла отвлечь на себя все внимание премьер-министра, то только потому, что летом 1944 г. его взор был устремлен и к берегам Италии. 4 июня союзнические войска под командованием генерала Александера вошли в Рим, и британские начальники штабов рассчитывали использовать успех для прорыва на север в направлении Пизы, Римини и Флоренции. Генералы Уилсон и Александер даже планировали высадку на северном побережье Адриатики, за которой последовало бы наступление на Любляну, а затем и на Вену, в чем их горячо поддержал премьер-министр. Не разделяя этого оптимизма, начальники штабов все же прекрасно понимали целесообразность продолжения операций в Италии, которые уже вынудили рейх перебросить с Восточного и Западного фронтов восемь дивизий для усиления обороны на юге. При мощной поддержке Черчилля британские генералы потребовали от американских коллег оставить в Италии те войска, что предназначались для операции «Энвил» по высадке десанта на юге Франции. Увы! Соотношение сил теперь было в пользу американцев, они заказывали музыку: 29 июня они ответили категорическим отказом, заявив, не позволят никакому «периферийному отклонению» сорвать операцию «Энвил» (после переименования – «Драгун»), от которой генерал Маршалл ожидал решающих результатов. С болью в душе англичане подчинились, и семь дивизий были отозваны из Италии для высадки в Южной Франции, состоявшейся 15 августа 1944 г.

«Чистое безумие», – сказал про эту операцию Черчилль, приняв, тем не менее, участие в ее подготовке. Но ему не сиделось на месте, и в промежутке между французскими высадками он отправился в Италию, где проводил совещания с генералами, подбадривал солдат и объехал всю линию фронта; генерал Александер, знавший, с кем имеет дело, дал ему пострелять по врагу из пушки, что вызвало у премьера совершенно детский восторг. Но если военные снисходительно относились к игре премьер-министра в солдата, то мидовцам были совсем не по душе его игры в дипломата. 12 августа он встретился в окрестностях Неаполя с вождем югославских партизан; неисправимый романтик с его неизменным самовнушением все еще считал маршала Тито этаким Робин Гудом и националистом, которого он поддерживал, вооружал и даже укрывал на острове Вис, когда немцы выдавили его из Югославии. Эксплуатируя на полную катушку склонность премьер-министра принимать желаемое за действительное, Тито заверил его, что «не имеет ни малейшего намерения устанавливать в Югославии коммунистическую систему», хотя и не решается заявить об этом открыто. Черчилль долго восхвалял своему собеседнику достоинства конституционной монархии (от которой тот отрекся девять месяцев назад) и, воодушевленный собственной речью, написал потом жене, что «эта встреча была весьма полезной и теперь, похоже, Тито будет более расположен прислушиваться к нашим пожеланиям».

В обмен на уступки, которых Тито не делал, Черчилль добился от короля Петра II согласия призвать соотечественников примкнуть к партизанам Тито! Не замечая некоторого противоречия, этот старый противник большевизма был крайне обеспокоен возможностью победы коммунистических сил (вооруженных англичанами) над монархистами в Греции и собирался высадить британские войска в Афинах, как только оттуда уйдут немцы. В Албании ситуация была аналогичной, и 21 августа в Риме сэр Чарлз Уилсон запишет в дневнике: «Уинстон без конца говорит об угрозе коммунизма и, кажется, уже не может думать ни о чем другом». Действительно, советские войска продвигались по Румынии, Болгарии и Польше, сметая все на своем пути; в начале августа, следуя указаниям Сталина, они позволят подавить восстание в Варшаве, отказавшись даже установить воздушный мост для помощи повстанцам[214]. Черчилль, еще неделю назад защищавший Сталина, был глубоко потрясен макиавеллизмом «отца народов»; его разочарование быстро перейдет в навязчивую идею. «Во сне ему мерещится, – отметит его врач, – что Красная армия, как раковая опухоль, распространяется от одной страны к другой».

29 августа Черчилль вернулся из Италии сильно простуженным; вне всякого сомнения, болезнь была вызвана резкими перепадами температур при поездках за границей, которые спровоцировали приступы пневмонии. Но премьер-министр и сейчас не пожелал отдохнуть в Лондоне или Чекерсе. Всего через три дня он уже был на борту «Куин Мери», отправляясь со своими начальниками штабов в Квебек на конференцию «Октогон». Британские военные намеревались договориться с американскими коллегами об общей стратегии во Франции, условиях наступления в Бирме и участии англичан в военных действиях на Тихом океане. Черчилль вез еще два своих собственных проекта, ни один из которых не получил одобрения его начальников штабов: план возвращения Сингапура и морской десант в Северной Адриатике с захватом Вены в качестве конечной цели. Американцам, у которых собирался просить суда для высадки, он заявил, что вступление в Вену необходимо «для противодействия опасному расширению русского влияния на Балканах» и что военная интервенция в Греции нужна не меньше и по тем же причинам.