В Квебеке ни о чем не договорились, и разногласия между британцами и американцами по вопросам стратегии не стали меньше. После блестящего успеха летних операций в Нормандии, в ходе которых немцы потеряли более двухсот пятидесяти тысяч человек и союзнические войска дошли до Сены, генерал Эйзенхауэр настаивал на передаче ему командования всеми сухопутными силами. Его стратегия заключалась в продолжении последовательного возвращения занятых врагом территорий на тысячекилометровом фронте от Ла-Манша до Эльзаса силами трех групп армий. Этой умеренной стратегии, выполнение которой неизбежно заняло бы весьма продолжительное время, генерал Монтгомери, недавно одержавший славные победы в Нормандии, противопоставил куда более смелый план проведения силами сорока дивизий молниеносной кампании в Бельгии и Голландии с выходом к Руру, где в то время немцы могли выставить менее двадцати пяти дивизий. Но в Квебеке американские начальники штабов навязывали стратегию Эйзенхауэра, и британцы в очередной раз должны были подчиниться[215]. Генерал Маршалл отказался поддержать какие бы то ни было операции в Адриатическом море, и Рузвельт, занятый подготовкой к предстоящим выборам, встал на его сторону. Ну а Черчилль, чтобы сделать приятное своим гостям, поставил подпись под планом «пасторализации»[216]Германии, который предложил Моргенау, к вящей досаде Идена и всего Министерства иностранных дел…

В главном Черчилль потерпел неудачу: американцы не поддержали его усилия по ограничению коммунистической экспансии в Центральной Европе и на Балканах, но этот удивительный боец был решительно неспособен признать свое поражение и продолжал выдавать все новые идеи, то гениальные, то бредовые, не умея отличить первые от вторых. В любом случае, его последний в хронологическом порядке замысел отличался подкупающей простотой: «Все можно уладить, – поделился он с доктором Уилсоном, – если я сумею завоевать расположение Сталина. В конце концов, очень глупо со стороны президента думать, что он один может договориться со Сталиным. Я открыл для себя, что могу говорить со Сталиным как мужчина с мужчиной, и […] я уверен, что он проявит благоразумие». Это же элементарно, Уилсон…

Сказано – сделано: едва вернувшись в Лондон, этот молодой человек семидесяти лет, обладавший дьявольской энергией, решает лететь в Москву! Вечером 9 октября после тридцати шести часов полета он приземлился там с сильной температурой и сразу отправился в Кремль на ночное совещание со Сталиным. Переговоры будут долгими и напряженными, но Черчилль был убежден, что джентльмены всегда могут договориться между собой. Русские намерены установить контроль над Румынией и Болгарией, для чего у них имеются все средства, благо их войска уже заняли эти территории? Отлично, он, Черчилль, готов согласиться на это, тем более что взамен Сталин признает включение в английскую сферу влияния Греции, где после ухода немцев только что высадились британские войска. В том, что касается Польши, Черчилль продемонстрирует свою добрую волю, оказав давление на премьер-министра польского правительства в изгнании, чтобы он согласился войти в коалиционное правительство с Люблинским комитетом и признал линию Керзона польско-советской границей; в Югославии Черчилль согласится на равный раздел влияния между СССР и Великобританией. Все это британский премьер-министр свел в наспех составленный план «процентного распределения влияния», который советский диктатор подмахнет не моргнув глазом: «Румыния: 90 % России, 10 % всем остальным; Греция: 90 % Великобритании (и США), 10 % России; Югославия: 50/50 %; Венгрия: 50/50 %; Болгария: 75 % России, 25 % всем остальным».

Решение, внешне соблазнительное, безусловно циничное, но отдающее некоторым дилетанством: что могли означать 10 % влияния в Румынии и 25 % в Болгарии, когда там уже хозяйничали советские войска, а британские даже не имели туда доступа?[217]И что собой представляли 50 % в Югославии, когда коммунист Тито, неблагодарный протеже британского премьера, намеревался захватить в ней абсолютную власть и для этой цели уже обратился за помощью к Сталину? Что могли ожидать британцы от коалиционного правительства поляков из Люблина и Лондона в Польше, полностью контролируемой Красной армией? Тем не менее Черчилль возвращался из Москвы столь же окрыленным, как некогда Чемберлен – из Мюнхена. «Сталин держит слово», – уверенно заявлял он, и потом, «хорошие отношения со Сталиным важнее линии границ». Но при всей безграничной силе самовнушения хватило двух недель, чтобы Черчилль осознал, что его провели: из Румынии доносили, что советские войска полностью взяли страну под контроль; во всей Болгарии они бросили в тюрьмы британских офицеров, чтобы те не стали свидетелями последних этапов советизации[218]; в Югославии партизаны Тито, соединившись с советскими дивизиями генерала Ф. И. Толбухина, вошли в Белград 20 октября, чтобы установить коммунистическую власть с обычным в таких ситуациях шлейфом кровавых сведений счетов и массовых казней[219]; в Греции коммунисты в любой момент были готовы начать вооруженное восстание в столице…