Короче, идем с передовой, у меня провода моток на спине. И слышу: командир зовет. Я иду, не откликаюсь. Докричался. Обратно на передовую посылает – доложить там что-то. А я только что оттуда, да еще провод этот. Он подзывает солдата: «Возьми провод у него». Отдал провод и назад, на передовую, а неохота – страшное дело! Так не хотел идти. Сходил, доложил, что нужно. Возвращаюсь, уже чуть не наутро. Вижу – что-то копают тут… В общем, все, кто тогда шли со мной, и начальство, и солдаты – все полегли, 32 раненых и 11 убито. Снаряд. Опять Господь уберег.

– А еще что было?

– Зубами порванный провод соединил, а потом огонь корректировал… – Дядя Илья помолчал, сказал: – В Белоруссии ни одного дома не было целого, трубы где торчат только. Шли по лесу колонной, вдруг остановка. Я шустрый был, вперед пробрался – что такое? На сосне висит женщина молодая, в чем мать родила. Косы… до сих пор перед глазами стоят… льняные. А под ней банки от консервов – жрали… Пожрали и уехали: моторизированные, б…!

Помолчали.

– А медаль как потерял?

– Она у меня в кармане лежала, командир говорит: «Почему не носишь?» Я надел, носом-то рыл когда землю, и потерял.

– И сколько времени тебя дома не было?

– Два года и шесть месяцев, – посчитал дядя Илья.

– А победу где встретил?

– В госпитале, в Ленинграде. Помню, баба идет, толстенная, в дверь только боком проходит. Под каблуками паркет прогибается. А она пробовала еду нашу, годится или нет. Наши ржут: «Опробывалась!» Это к слову… А победу – в госпитале. А вообще, земля слухом полнится, еще победы нет, а слух уже был, что с Америкой вражда идет. А с победой так было: ночью проснулся – гул идет. «Че такое?» – спрашиваю спросонья. А мне: «Кричи ура – победа!» А назавтра Сталин говорил. Немного сказал – поздравил всех. И всем выдали по чекушке вина, бутылку минеральной воды, бутылку пива. Я пива отпил. А больше не хотел почему-то. А днем народ пошел к больнице, а там загородка – как пики. И вдоль загородки побежали все… К нам… Поздравляют… Что было! – Пла… плачут все… – говорит дядя Илья срывающимся голосом, вскакивает, уходит, гремит умывальником, вытирает лицо. Возвращается. Отрывисто бросает: – Извини.

Молчим.

– А что потом? Потом домой. Посчитали, комиссовали, выдали деньги, посадили опять в телячий вагон, и поехали, только не через Москву, а северной дорогой, через Пермь мы выехали. Приехали в ноябре, 28-го числа домой попал. На самолете. Не ждали особо, телеграммы не давал. Что жив, знали. Писал. До Сумарокова на самолете долетели, до Мирного на конях. А от Мирного пешком. Все кони в Арвамке, даже водовозные, сено возят. Пешком пошли. И только я в избу зашел – мне фуфайку не дали снять – все бегут, все целуются. Я утром поднялся – веришь – нет: весь в пузырях!

Прощаюсь с дядей Ильей, иду к дяде Толе. Сияет солнце, снег как железный. Дядя Толя в сараюшке, там рассада и он ставит электрообогреватель, потому что на улице снова мороз.

– Дядя Толя, расскажете, как воевали?

– Да я мало и был-то совсем… Да и вообще рассказывать не любитель.

– Да уж сколько был. О себе расскажите.

– Родился я здесь, в Бахте, 25 апреля 1925 года. Три класса закончил с горем пополам и то убежал. В Мирном мы учились тогда… А в сороковом году на охоту пошел. Работал сразу в колхозе. В сорок третьем году призван в армию, в июне месяце, не помню точно – в двадцатых числах. Сначала – в Красноярск, потом на пересыльный пункт в Канск. В Канске в бане помыли. Мы там, как на карантине были – до ноября. Сено косили, бондарили, бочки ремонтировали. На рыбалку меня посылали дней на пятнадцать – двадцать. Бреднем рыбачили на Кане. На охоту ходил за косачами для воинской части.

– Так не для колхоза работали?

– Покос и для части и для колхоза, а остальное – бочки, и рыбалка, и охота – все для части. В общем, на охоте я пробыл до 22 ноября.

– А потом?

– Потом сразу в маршевую роту на передовую.

– А ехали в телячьем вагоне? – уже со знаньем дела спросил я.

– В нем и ехали. Двойные нары. Буржуйка на вагон. Сухой паек. Кипяток на остановках. Дрова там же. И на 1-й Белорусский фронт.

Дядя Толя на редкость немногословен, каждое слово приходится вытягивать.

– И сколько времени ехали всего?

– Да недели две ехали. А до передовой на своих ногах трое суток. По шоссейной дороге. Строем. Разбитая деревушка – дошли до нее. Сутки пробыли, а потом уже на самую передовую.

– А ранило как?

– В атаки мелкие ночные ходили. И ранило в руку. Под Витебском наступление было. Артподготовка сначала, а потом пошли – и ранило. Весь полк разбило – пятнадцать человек осталось.

– А как назывались-то вы?

– 274-я стрелковая дивизия.

– Дядя Толь, ну а передовая-то что из себя представляла?

– Что представляла… Траншеи нарыты и в них люди сидят.

– Самим приходилось копать?

– Да нет, там война-то уж прошла. Все накопано, так только – для себя чего подправишь.

Дядя Толя снова возвращается к наступлению под Витебском, где его ранило:

– В общем, артподготовка часа два шла. Наши начали, немцы тоже стреляют, тоже артподготовка. Потом в наступление, сначала солдаты, потом техника.

– А до немцев сколько?

– Метров триста, а то и меньше. Видишь их хорошо. В общем, с восьми утра начали, а закончили бой в темноте только.

– А какое оружие было?

– У меня? Винтовка мосинская. Немцы отступают, за ними идешь, где-то ляжешь, ждешь. Лупят из всего. Авиация задействована. А ранило в темноте уже. В руку осколком. Снаряд взорвался. – Дядя Толя закругляет разговор, короче, где должны были выбить, там выбили, а до Витебска тогда не дошли.

А ранило в правую руку, в предплечье. Что почувствовал? Как стукнуло, боль уже потом была. Рука болтается. Сначала подумал – оторвало. Взял вот так руку, – дядя Толя показал – взял предплечье левой рукой, – и пошел. Так и шел, как оступишься – сам понимаешь.

– А куда шел-то?

– Назад, к своим.

– В землянку?

– В землянку. Там собрали сколько раненых, в повозку и в полевой госпиталь. Палатка такая большая. Там дня два-три. Потом в Смоленск в госпиталь. Там операция и гипс. В Смоленске неделю пробыл, потом в Калугу перевели. Оттуда в Иркутск – в оздоровительный госпиталь. Из Иркутска сюда. Пароходы-то ходили.

Попрощался с дядей Толей, который сказал напоследок: «Забылось многое, если б сразу – может, и больше рассказал»… Пришел домой. Задумался. Два рассказчика: один эмоциональный, живой, другой сдержанный, строгий. Но что-то общее было в обоих – то, что оба, из скромности, стремились свести свой вклад до минимума, до роли песчинок, которых то бросало на врага могучей волной, то откатывало назад, но без которых не было бы победы.