— Но я ведь там был, — настаивал я.

— К несчастью, да, — мягко подтвердил Кант. — И в несколько необычном состоянии ума после того, что вам пришлось увидеть в Париже, я полагаю. Когда погиб ваш брат, вас все еще преследовала мысль об обезглавленном короле. Смерть управляет всеми нами. Над нами властвует Страх. Высший Ужас, — он сделал паузу, подыскивая выражение, — вызывает в нас такое состояние, для которого я не могу подобрать лучшего названия, чем…

Он остановился и рассеянно уставился на землю, словно подыскивая слово или образ, упорно ускользавший от него и от его проницательного и все вмещающего ума.

— И что мне делать? — с мольбой в голосе спросил я, ожидая приговора.

Словам профессора Канта суждено было изменить мою жизнь.

— Вы побывали в разуме убийцы, Ханно. Вы смогли взглянуть со стороны на те мысли, которые редко кто осмеливается признать в себе. Но вы не одиноки! А ваше знание делает вас особенным человеком. И теперь от вас требуется, чтобы вы использовали его во благо, — ответил он с теплотой в голосе.

— Но каким образом, сударь? Как?

Кант снова заговорил, и его слова были для моей истерзанной души словно целительный бальзам для гноящейся раны.

— Принесите порядок туда, куда преступление приносит хаос. Стремитесь к искоренению зла. Начните изучать юриспруденцию.

Две недели спустя я поступил в университет в Галле на юридический факультет. А через пять лет, получив диплом бакалавра, начал карьеру судьи. В сопровождении своей жены Елены Иорданссен, с которой мы к тому времени состояли в браке семь месяцев, я переехал в крошечный городок Лотинген. Для меня настала тихая размеренная жизнь, но я наслаждался сельским однообразием, и мне нравилась моя собственная безвестность. Мне крайне редко приходилось кого-то судить или приговаривать к каким-то серьезным наказаниям, и потому работа была мне не в тягость. Впрочем, я лишь частично выполнил совет Канта. Из-за того, что в нашем городке практически никогда не случались тяжкие преступления, я не имел возможности по-настоящему проверить себя.

До того дня, когда сержант Кох вошел в мой кабинет.

Я взглянул на страницу и прочел то, что Кант продиктовал Лямпе.

«Законы Природы переворачиваются с ног на голову в том случае, если кто-то получает над другой человеческой личностью власть, сходную с властью самого Господа Бога. Хладнокровное убийство открывает врата в Запредельное. Это ни с чем не сравнимый апофеоз…»

В мозгу моем пульсировал вопрос, вызывая почти физическую боль. Не мог ли профессор Кант заразиться тем безумием, от которого хотел излечить меня? Не открыл ли я для него запретный путь, протянув «золотой плод» страшного знания, которое ожидало его в конце пути? Философия Канта разбилась о рифы, и я, не сознавая того, бросил ему спасательный трос. Неужели в самом конце жизни он отыскал дорогу к Абсолютной Свободе, которую ему не могли дать ни его рациональность, ни дисциплина, ни логика? Как раз перед тем как было обнаружено тело сержанта Коха, Канта буквально лихорадило, он охрип от эмоций.

«Они даже и вообразить не могут, что я один задумал и смог воплотить в жизнь! — восклицал он. Кант имел в виду своих очернителей, философов-романтиков, главных идеологов движения „Бури и натиска“. — Они даже не представляют…»

Я закончил за него.

«Они даже не представляют, что я смог совершить с вашей помощью, Стиффениис».

Эта мысль чуть не разорвала мне мозг, словно раскаленная магма, вырвавшаяся из жерла вулкана. Не посеял ли Иммануил Кант семена зла в голове своего лакея, день за днем диктуя ему книгу и понимая, что тот принимает каждое его слово за выражение высшей истины? Не создал ли Кант намеренно злобного Голема из слуги и не напустил ли его затем вполне сознательно на несчастный город?

Если бы Кант знал…

Ян Коннен, Паула Анна Бруннер, Иоганн Готфрид Хаазе и Иеронимус Тифферх стали его жертвами. Он был источником того унижения, которое загнало в гроб поверенного Рункена, он способствовал убийству Морика, довел Тотцев до самоубийства, толкнул Анну Ростову в воду и сделал душу Люблинского еще страшнее, чем его лицо. На жизнь фрау Тифферх и ее злобной служанки навеки лег мрачный отсвет его вмешательства. Равно как и на жизни всех тех, кто знал и любил погибших. Кенигсберг и его жители оказались опутаны сетью ужаса, которую столь искусно сплел для них Кант.

И он убил Коха. Моего верного невозмутимого адъютанта. Послушного слугу государства и моего преданного спутника. Философия Канта всегда беспокоила сержанта, он находил ее небезопасной. Да и сам профессор Кант был ему подозрителен. Кох сразу почувствовал зловещий характер вовлеченности Канта в это дело, распознал признаки Зла в его лаборатории, я же был охвачен только восторгом перед великим философом.

Если бы Кант знал…

Он избрал меня лишь по одной причине. Я побывал в разуме убийцы. Как он сам определил. Он избрал меня — не господина поверенного Рункена или какого-то другого более опытного судью — в качестве восторженного поклонника красоты его последнего философского трактата. Высшее, запредельное проявление воли, акт, ведущий за грань Логики и Разума, Добра и Зла — немотивированное убийство. Мгновение, когда человек абсолютно свободен, когда с него спадают цепи моральных законов и обязательств. Он становится подобным самой Природе. Или самому Богу. Когда я осмелился настаивать на необходимости логических доказательств, рационально обоснованных объяснений, когда я не мог понять то, что ему хотелось, чтобы я понял, Кант просто открыл дверь и послал меня на смерть, набросив мне на плечи свой плащ. Ему неожиданно помешал Кох. Он принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне.

Если бы Кант знал…

Вызывая меня, он абсолютно не интересовался тем человеком, которым я стал, — прилежным судьей с женой и двумя малолетними детьми из спокойного провинциального Лотингена. Ему был нужен запутавшийся в своих чувствах и пребывающий в смятении юноша, которого он когда-то повстречал, юноша, забрызганный кровью короля, казненного у него на глазах на парижской площади, угрюмое создание, спокойно наблюдавшее за смертью собственного брата, идиот, простодушно открывший ему самые мрачные тайны человеческой души, когда они однажды прогуливались вместе в тумане у Кенигсбергской крепости. Доверяя мне расследование этого дела, профессор Кант рассчитывал воскресить того демона, которого он повстречал семь лет назад.

И ведь ему почти удалось, подумал я со страшным содроганием, в течение дней, проведенных мною в Кенигсберге, вызвать того жуткого призрака.

Головы в сосудах зачаровали меня больше, чем я осмеливался признать. И ведь меня восхитила далеко не только научная сторона увиденного. А разве я не ощутил приятного волнения, когда обследовал застывшее тело адвоката Тифферха? Или расколотый череп Морика? А когда я нанес удар по распухшей физиономии Герды Тотц и взирал на кровавую маску, что осталась от лица ее мужа после его самоубийства? Я с готовностью принял мысль о применении пыток, когда появилась такая возможность, несмотря на предупреждение Коха. Август Вигилантиус при нашей первой встрече пробил широкую дыру в моей тонкой броне из показной нормальности. Затем Анне Ростовой удалось пробудить мой темный «анимус», узнав в нем нечто родственное — природу, столь же извращенную и проклятую, как и ее собственная. Разве осмелюсь я отрицать, что меня возбудила ее животная дьявольская чувственность?..