Таково было мое наследство.

Отец не желал, чтобы я забыл о случившемся. Он не собирался оставлять мне в наследство душевное спокойствие. Проклятие, которым отец одарил меня при жизни, он не хотел уносить с собой в могилу. Останки разбитой жизни брата были отправлены в мой дом.

Повернувшись к Елене, я заметил, что надежда и радость, сиявшие у нее в глазах, исчезли. Жена уставилась на меня обвиняющим взглядом, в котором застыл вопрос, и мне показалось, что в ее затянувшемся молчании я снова слышу вопросы, на которые так и не смог ответить. Вопросы, которые были в ее письме, посланном мне в Кенигсберг после единственной встречи Елены с моим отцом.

«Я не могу представить себе причину подобной ненависти в отце. Что же, по его мнению, ты совершил, Ханно?»

Сундук без дальнейших слов перенесли на чердак, где он и собирал пыль в течение нескольких следующих месяцев. Миновало на редкость сырое лето, настала холодная и мрачная осень, когда однажды вечером мне пришлось подняться на чердак за свечами. Найдя то, что мне было нужно, я уже собирался спуститься вниз, как вдруг мною овладело внезапное болезненное любопытство, огонь которого зажгла искра горькой обиды на отца. И я подошел к сундуку, открыл его и стал осматривать содержимое с большей тщательностью, нежели в первый раз, когда мое состояние не позволило отнестись к нему с необходимым вниманием. Крышка заскрипела на ржавых петлях, и мне показалось, что в воздух поднялось пыльное облако боли и сожаления. Обломки краткого жизненного пути моего брата были с какой-то бешеной энергией, но и с абсолютным отсутствием какого-либо интереса к ним беспорядочно свалены в этот короб. Мед застыл, превратившись в некое подобие янтаря, на связке любовных писем, стянутых выцветшей розовой лентой, и пятнами покрывал обложку любимой книги Стефана «Страдания юного Вертера».

Я уселся на деревянный пол с книгой в руках. Я вспомнил, как Стефан любил ее, и она мне показалась тяжелее свинца. Должно быть, он прочитал ее раз сто со страстью, которая с каждым новым прочтением не только не проходила, но даже еще больше усиливалась. Сколько раз он цитировал мне наизусть отрывки из нее в нашей с ним комнате! И как часто я засыпал под звучание благородных сентенций Гете! В мгновение забытья, когда я вновь переживал в воспоминаниях радости утраченного рая безоблачной юности, книга выпала у меня из рук на пол. Взглянув на нее, я заметил, что роман открылся на страницах, описывающих безвременную гибель юного героя. На полях Стефан нацарапал что-то карандашом. Он имел склонность к подобным заметкам. И тут я обратил внимание на собственное имя, мелькавшее среди записей.

«Дорогой Ханно, — прочел я, — возможно, ты задаешься вопросом, почему я молчал, когда ты рассказывал о Париже и о казни короля Людовика. Всю жизнь я атаковал тебя своими вопросами. Но здесь я ничего не произнес. И ты не представляешь, какие чувства твои слова пробудили в моем сердце. И как я мог их высказать? Если не существует жизни после смерти, если мы больше не встретимся, я должен выразить сейчас благодарность тебе за то, что ты поделился своими тайнами со мной. Я благодарен тебе за то, что ты показал мне дорогу, по которой я должен идти. Может ли человек, покончивший с собой, считаться хладнокровным убийцей? Это самое важное, самое трагическое решение, которое способен принять человек. Но бывает ли более абсолютная свобода?

И если мы должны ждать момента полного уничтожения и „покоряться пращам и стрелам яростной судьбы“,[38]как говорит нам английский поэт, зачем же откладывать развязку? Смерть есть очищение любой прожитой жизни.

Я решил положить конец своим страданиям.

И с твоей помощью, дорогой Ханно, хотя ты об этом никогда не узнаешь. Сомневаюсь, что ты когда-нибудь прочтешь мою любимую книгу! Завтра мы взойдем на Рихтергаде. Ты меня не подведешь. Наш ум и наши сердца пребывают в глубоком смятении, мой дорогой друг. У тебя по одним причинам, у меня по другими. Восхождение принесет нам обоим большую пользу. Только я никогда не вернусь, потому что мне опротивел мед! Возможно, ты поймешь мой замысел…»

В то утро, когда мы выходили из дому, Стефан опустил свой флакон спасительного нектара в мой пустой карман. Когда я читал последнюю строку, у меня к глазам подступили слезы.

«Ты дал мне возможность взглянуть на Свободу, в благодарность за это я даю тебе возможность взглянуть на мою смерть.

Рюислинг, 17 марта 1793 года».

Так я обрел настоящее наследство.

Могли я получить нечто лучшее? В своем стремлении проклясть меня и за порогом смерти, вечно изводить меня напоминанием о преступлении, которого я не совершал, не способный на прощение отец возвратил мне душевный мир, утраченный мною десять лет назад.

На следующее утро во время прогулки по полям за нашим домом, наслаждаясь первым за несколько недель солнечным днем и неуклюжими попытками маленького Иммануила ходить без помощи взрослых, я наконец ответил на вопрос Елены. Ясно и без утайки я рассказал ей о гибели Стефана и сообщил о том, что думал обо мне мой отец. Елена выслушала меня молча, спокойно глядя мне в глаза. Так же, как мой брат, когда я рассказывал ему о виденном в Париже. Так же, как Кант, когда я признавался ему в страхе перед тем таинственным созданием, что завладело моим разумом. Я поведал ей о том, каким я был до нашей с ней встречи и каким стал теперь. В это мгновение Елена нежно коснулась моей руки и поднесла палец к губам, пытаясь кивком привлечь мое внимание к нашему сыну. Иммануил высвободился из ее направляющей руки и теперь торжественно вышагивал впереди на своих коротеньких ножках.

— Он хороший, смелый мальчик, Ханно. Немного независимый, быть может. В точности как его отец, — заметила Елена. — Я полагаю, настало время нам посетить Рюислинг. А ты как думаешь?

В тот вечер я услышал, как Лотта с Еленой беседуют на кухне. Горничная говорила озадаченным побеспокоенным голосом. Она сказала, что с радостью отметила, как спокойно отреагировал я на новости о смерти отца и о том финансовом разочаровании, которое она нам принесла.

— Я никогда не видела его таким радостным, как сегодня! — воскликнула Лотта. — Хозяин как будто выздоровел от долгой и мучительной болезни.

Жена моя ответила ей тем энергичным веселым тоном, каким она обычно общалась с детьми:

— Именно так и произошло, Лотта. Он действительно выздоровел.

Два дня спустя мы совершили паломничество на наше фамильное кладбище в Рюислинге. Слова благодарности, которые я произнес, обращаясь к Стефану, молитвы, обращенные к душам отца и матери, звучали особенно громко из-за торжественной тишины, царившей на кладбище и облекавшей нас подобно теплому и уютному плащу.

В мае ярким и солнечным утром после мрачной недели серых туманных дней и предрассветных заморозков, от которых серебрились не вспаханные еще поля. Лотта Хаваарс вошла на кухню с театрально-заговорщическим видом.