Несколько раз Каширин пытался признаться Руте в этом обмане, но всякий раз откладывал. Возможно, слишком дорожил этими неловкими, родственными поцелуями в щеку. «Как я рада-радешенька, что нашла тебя, любименький братец!» — шептала девка, счастливо жмурясь и прижимаясь к Даниле тоненьким легким телом. Как бешеная княжна поведет себя, когда узнает, что Данька попросту лгал ей, называясь братом? Ведь она совершенно не стыдилась «любименького братца». Ходила при нем простоволосая, в одной рубашке. А сегодня утром даже… Данила скрипнул зубами… попросила проводить на реку для утреннего купания — и когда спустились к воде, начала раздеваться как ни в чем не бывало, не прерывая разговора и ничуть не краснея… Невинным, недрогнувшим голоском попросила «братца» потереть ее белую спинку «вот этой мягонькой тряпочкой»… Данила чуть не погиб тогда, на берегу. Наверное, Рута сильно удивилась, почему «братец» вдруг побледнел, наотрез отказался тереть спинку — убежал прочь и дожидался за кустами…

Да, с князем Алешкой она ведет себя иначе. Вмиг превращается из долговязого полуребенка в настоящую гордую княжну. Из шаловливого щенка — в молодую псовую борзую, эдакую аристократическую недотрогу. Стройна до неприличия, грудки стоят под тонкой кольчугой — и попробуй сказать лишнее слово…

— Мы отчаливаем, Рута! Забирайся на борт! — рявкнул Данила. Обернувшись к Старцеву, сухо добавил: — Прощай, князь Алеша. Даст Бог, еще свидимся.

Старцев опять начал уговаривать, но Данька не слушал. Он не мог остаться в Жиробреге. Он чувствовал, что должен плыть в Калин и выручать Михайлу. Михайла был живой и настоящий, а Лешкины аргументы — красивы и звучны, но не более того. Поэтому Данила решил: первым делом волшебные Стати выручат из беды простого русского мужика Михайлу Потыка. А уж потом эти Стати можно отдать многоумным дядькам из лагеря светлых сил, чтобы добрые князья и волшебники смогли использовать драгоценные греческие погремушки в большой политической борьбе…

— Я не играю в ваши великие игры, Алеша! — жестко сказал Данька прямо в суровое нахмуренное лицо кольчужного Старцева. — Я не хочу спасать человечество — дай Бог спасти хоть одного человека. Бывай, дружище… Сделаю дело — и возвращу тебе волшебные игрушки. Я вернусь. Я обещаю.

Сказал — и внутренне сплюнул: слишком по-голливудски прозвучали последние две фразы.

Довольно слов! Данька отвернулся — скользнул взглядом по кудрявым разноцветным затылкам гребцов, искоса-задорно глянул на жаркое солнце — принюхался к южному ветру… пора. Запустил руку за пазуху и вытащил несколько крупных бледно-розовых гранул: в ладони певуче зацокали, загремели друг о дружку крупные зерна скат-жемчуга. Красиво, сладостно замахнулся и бросил вверх, в огромный, медленно раздувающийся серый пузырь паруса. Для пущего ветра… Эй, кормчий! Трогай потихоньку!

Вскоре и дымы жиробрегские скрылись за холмистым берегом. Часа через три маленький коч ловко свернул с хладного стреженя в вонючую протоку за сосновым островом… Данька нахмурился. Вытирая рушником взмокший загривок, бросил весло и поднялся на высоко задранную корму. Склонив голову, молчаливо выслушал оправдания кормчего: дескать, опасные места начались… злобные ярыги Стыри Хлестаного орудуют на стрежне… лучше нам, боярин, проточками прошмыгнуть, дабы незаметно. Данила постоял на корме, понюхал воздух… места дикие, река дышит не пуганой рыбой… да и бурунчики русальные по-прежнему пенятся за кормой… может быть, и прав кормчий. На главном стрежене бандитам нетрудно выследить купеческое судно, а мелких русел на Влаге множество, на всех протоках и старицах не выставишь соглядатаев… Одно не понравилось Даниле: кормчий Чика явно нервничал. Должно быть, всерьез опасался разбойников. Руки намертво впились в кормило, а белобрысый оселедец взмок от пота.

— Ты бы снял рубаху, братишка, — предложил Данька. — Солнце жарит…

— Нельзя мне рубаху снимать, — буркнул Чика, не отрывая цепкого взгляда от каких-то заветных ориентиров на горизонте. — Запаршивел я, боярин. Стесняюсь спину заголить… Вот невеста ваша увидит мои язвы да лишайки, неприлично ей будет…

— Вовсе никакая не невеста! — строго выпалила Рута, спрыгивая с борта, где она сидела, болтая босыми ножками высоко над водой. — Это мой братец, а вовсе не суженый, ясно?

— Бра-атец?! — изумленно протянул Чика и недоверчиво нахмурился: — Выходит… ты, девица-красавица, тоже будешь нерусской крови? Нерусь коганая?!

— Что?! Меня коганью прозвал?! Да ты… как смеешь, смерд! — Рута подскочила от возмущения. — Я буду самородная княжна, дочь покойного Всеволода! Понял?! Ты понял?!

Она стиснула побледневшие губки и уже потянула из ножен тоненький меч, но — Данька успел остановить ее взглядом.

— Эх, Рута! Разоблачила ты меня! — расхохотался Данила. — Хотелось коганым купцом притвориться, да не вышло!

Долговязый Чика медленно обернулся и внимательно поглядел, растягивая губы в странную улыбку.

— Извини, добрый кормчий! — Данила развел руками. — Обманул я тебя. Никакой я не заморский купец, а обычный славянин залесский.

Чика улыбнулся еще шире…

…и вдруг, быстро вцепившись в деревянное кормило, что есть силы вертанул вбок! Парус оглушительно хлопнул, затрещали щеглы-крестовины — ладью передернуло, тяжко завалило на левый борт! Внизу загалдели гребцы, тонко завизжала Рута; коч дернулся так, что Данила охнул — грузно обрушился на дощатую палубу; под днищем зверски заскрипел песок, в борта ударило подводными корягами, у гребцов по левому борту разом выбило весла из рук… Скользя коленями по накренившейся палубе, путаясь в каких-то бечевах, Данька все-таки вытащил меч из ножен — быстро глянул туда, где безумный Чика с багровой хохочущей рожей повис на вывернутом кормиле, упираясь грудью. Рубаха на его спине лопнула, и в прореху высунулось плечо — голое, загорелое и покрытое темными рубцами!

Данька тихо застонал: вся спина кормчего сплошь иссечена косыми продольными шрамами. Такие следы остаются на спинах разбойников после бичевания…

— Извини, боярин! Я тоже обманул тебя! — прохрипел Чика, отскакивая от кормила к борту. — Я не кормчий, а мужик ловчий, ха-ха!

Вскочил на вздыбленный борт, мотнул светлым оселедцем — и красивой щучкой прыгнул в воду.

— Чика! Стой, гад! — рыкнул Данила, в тяжелом прыжке швыряя бронированное тело к борту — но поздно: на Даньке доспех, и нырять нельзя — а беглый кормчий, умело засадив стонущий кораблик на прибрежную мель, уже скрылся в зеленой воде. Мелькнул в желтой взмученной воде и длинной тенью ушел в глубину.

— Ай, братец, я коленку расшибла! — Хныкающая Рута подскочила на одной ножке и виновато доложила: — Хотела в него стрельнуть, а лодейка ка-ак дернется! Я прямо кувырком полетела!

— Ушел, песиголовец! — запыхтел в лицо подбежавший наемник с топором. — Несдобровать нам, хозяин. Коч на отмелище засел, а Стырька, видать, ужо за подмогою поспешил! А значит — скоро нагрянут, ярыжки злотворные!

— По-твоему, наш кормчий — вовсе не Чика, а…

— Стыря Хлестаный, — вздохнул бородач. — Голову обрил и чуб вырастил для неприметности. Он и есть, разбитчик. Нарочно ладью на мель засадил. Теперь небось грабить вернется…