Тут районные ганьбу старуху Го и выпроводили.

Смертельно-бледная учительница Цай подняла указку и вернулась на своё место, чтобы продолжить объяснения по «словарю пыток». Хотя в глазах у неё стояли слёзы и говорила она заунывно и печально, школьники больше не плакали. Оглядевшись, я увидел на лицах тех, кто только что бил себя кулаком в грудь, усталость и нетерпение. Все эти рисунки, от которых разило кровью, уже поперёк горла встали, словно вымоченные, а потом высушенные лепёшки. По сравнению с авторитетным рассказом старухи Го, которая прошла через всё сама, рисунки и объяснения казались фальшивыми и лишёнными эмоций.

В голове крутилось всё, испытанное старухой Го: и белый, до рези в глазах, лунный свет, и большая, как корзина, голова Цзиньцая, и этот злобный и хитроумный, как рысь, Сяо Шицзы. Образы эти были живые, а те, на картинках, всего лишь сухие лепёшки.

Меня выволокли из школы.

Там уже собралась целая толпа, было ясно — ждут меня. Подошли два вооружённых ополченца, принесли верёвку и связали меня, обмотав несколько раз вокруг тела. Верёвка была большая, остался ещё длинный конец, за который один из них потащил меня как скотину. Второй шёл сзади, уткнув мне в спину ствол винтовки. Народ на улице таращился на меня во все глаза. Навстречу нам, еле волоча ноги, тоже двигались несколько человек. Очень скоро я разглядел матушку, старшую сестру, Сыма Ляна и Ша Цзаохуа, связанных одной верёвкой друг за другом. Юйнюй и Лу Шэнли, хоть и свободные, жались к матушке, но их всякий раз отгоняли здоровяки ополченцы. Встретились мы у ворот районной управы — у Фушэнтана. Я глянул на них, они — на меня. Сказать было нечего, чувствовали они наверняка то же, что и я.

Нас провели через несколько дальних двориков Фушэнтана в самый конец, в комнату, выходившую на юг. От окна ничего не осталось: рама была выдрана вместе с бумагой — как будто эту зияющую дыру пробили специально, чтобы снаружи можно было увидеть происходящее внутри. В углу я заметил скрючившегося Сыма Тина: лицо в синяках, передних зубов нет. Он грустно посмотрел на нас. Этот дальний дворик за окном был огорожен высокой стеной, но её проломили, словно для того, чтобы был удобный проход. За стеной прохаживались вооружённые ополченцы, южный ветер с полей трепал их одежду. Из угловых башенок доносилось клацанье передергиваемых затворов.

Вечером районные ганьбу повесили четыре газовых фонаря, поставили стол и шесть стульев. Принесли хлысты, дубинки, пучки лозы, стальные цепи, верёвки, ведро и метлу. Установили сколоченный из толстых досок, пропитанный кровью станок, на каких колют свиней, положили на него длинный нож — таким при этом пользуются мясники, а ещё короткий, с помощью которого снимают шкуру, стальные крюки — подвешивать куски мяса — и ведро, чтобы собирать кровь. В общем, не комната, а скотобойня.

В сопровождении целого взвода ополченцев, поскрипывая пластмассовым протезом, в комнату вошёл оперуполномоченный Ян. Обвисшие под собственной тяжестью толстые щёки, складки жира под мышками, которые колыхались при движении рук. Усевшись за стол, он не спеша начал готовиться к допросу. Достал висевший на бедре воронёный «маузер», снял с предохранителя и положил перед собой. Потом взял у одного ополченца жестяной рупор и поставил рядом. Выложил кисет и трубку. Наконец, наклонившись, отстегнул и водрузил на край стола свою пластмассовую ногу. Под ярким белым светом фонарей она отсвечивала жутким красноватым цветом плоти. Наверху болталось несколько кожаных ремешков, вся поверхность гладкая, только на голени чёрные порезы. Обутая в потрёпанный башмак на рваном носке, она лежала на столе, как верный, преданный страж уполномоченного.

Остальные ганьбу чинно расселись по обе стороны от него, вытащили ручки и бумагу и приготовились записывать. Ополченцы прислонили винтовки к стене, закатали рукава, разобрали плети и дубинки и встали, посапывая с присвистом, в две шеренги друг против друга, подобно исполнителям наказаний в ямыне.[142]

Совсем уже павшая духом Лу Шэнли обхватила ногу матушки и расплакалась. На длинных ресницах восьмой сестрёнки повисли слёзы, но на губах играла чарующая улыбка. В любых, даже самых тяжёлых, обстоятельствах сестрёнка была обворожительна. Мне стало мучительно стыдно за своё поведение в младенчестве, когда я не допускал её к матушкиной груди. Матушка с безучастным видом смотрела на яркий свет фонарей.

Уполномоченный набил трубку, вытащил спичку с белой головкой и чиркнул по шершавой поверхности стола. Спичка с шипением вспыхнула. Шлёпая губами, он прикурил, отшвырнул спичку, зажал трубку большим пальцем и стал со смаком затягиваться, выпуская из ноздрей струйки белого дыма. Когда трубка погасла, он выбил остатки табака о ножку стула и, отложив трубку, взялся за рупор. Направив раструб в сторону провала, будто там стояли бесчисленные слушатели, он громко обратился к нам:

— Шангуань Лу, Шангуань Лайди, Шангуань Цзиньтун, Сыма Лян, Ша Цзаохуа, вам известно, за что вы арестованы?!

Мы все повернулись к матушке. Она по-прежнему смотрела на газовые фонари, её опухшее лицо казалось прозрачным. Губы шевельнулись, но она не произнесла ни звука, только мотнула головой.

— Мотать головой не ответ, — заявил уполномоченный. — На основании активных разоблачений народных масс и тщательного расследования мы собрали немало фактов. Под руководством урождённой Лу семья Шангуань долгое время укрывала Сыма Ку, контрреволюционера номер один в дунбэйском Гаоми, врага народа, на совести которого немало кровавых преступлений. Кроме того, накануне вечером кто-то из семьи Шангуань уничтожил выставку наглядной агитации по классовой борьбе, а ещё исписал доску в школе лозунгами реакционного содержания. Эти преступления дают нам полное право ликвидировать всю вашу семью. Но с учётом соответствующих указаний даём вам последний шанс. Надеюсь, вы сообщите властям, где скрывается гнусный бандит Сыма Ку, чтобы этот злобный зверь как можно быстрее попал в руки правосудия. Кроме того, вам придётся назвать того, кто повинен в уничтожении выставки наглядной агитации по классовой борьбе и в написании реакционных лозунгов. Мы, конечно, знаем, чьих это рук дело, но смягчение наказания возможно лишь после добровольного признания вины. Всё понятно?

Мы хранили молчание.

Ян схватил «маузер» и с размаху шарахнул по столу, не отрывая губ от рупора, по-прежнему направленного в сторону оконной дыры, и заорал:

— Шангуань Лу, понятно, что я сказал?!

— Напраслина всё это, — спокойно произнесла матушка.

— Напраслина, — повторили за ней мы.

— Напраслина, говорите? Мы добрых людей напрасно не обвиняем, но и виновных не отпускаем. Подвесьте-ка их всех.

Мы отбрыкивались, кричали и плакали, но удалось лишь оттянуть неизбежное. В конце концов нам связали руки за спиной и подвесили на прочной сосновой балке. Матушку дальше всех к югу, за ней Лайди и Сыма Ляна, потом меня и Ша Цзаохуа. Профессионально действовали эти ополченцы, — видно было, что подвешивать на дыбу они мастера. На балке заранее закрепили пять блоков, так что и подтягивать вверх можно было без особых усилий. Болели запястья, но это ещё куда ни шло, а вот плечевые суставы ломило невыносимо. Голова против воли падала на грудь, шея вытягивалась дальше некуда. К ногам будто гири привязаны. Я тихонько повизгивал. Сыма Лян даже не пикнул. Лайди стонала, а Ша Цзаохуа молчала. Под дородным телом матушки верёвка натянулась как струна. Матушка быстро и обильно вспотела, и от спутанных волос поднимался пар. Лу Шэнли с Юйнюй покачивались, обхватив её за ноги. Ополченцы отпихивали их, как цыплят, они вновь устремлялись к матушке, и их опять отталкивали.