Песенка ещё звучала, когда Сыма Ку присел на каменном мостике на корточки и закрыл руками полные горячих слёз глаза.

Потом он спустился к реке, ополоснул лицо, отряхнул с себя грязь и пыль и тихо побрёл по пёстрому цветочному ковру дамбы. В сумерках уныло кричали птицы, нежные и тонкие ароматы одних цветов опьяняли, другие — горькие и резкие — отрезвляли. Широко раскинулись небо и земля, перед глазами проносились века, и думы полнились печали. На тропинке по гребню дамбы саранча откладывала яйца. Мягкие брюшка зарывались глубоко в твёрдую землю, а верхняя часть оставалась на поверхности — сцена страдания и счастья. Присев на корточки, Сыма Ку поднял одну, взглянул на длинное, извивающееся в сочленениях брюшко. Тут же вспомнилось детство, вспомнилась первая любовь — белокожая тонкобровая женщина, любовница отца, Сыма Вэна. Как сладко было зарываться носом в ложбинку меж её грудей…

Вот она, деревня, перед глазами: дымок из труб и всё более чёткий запах человека. Он сорвал дикую хризантему и поднёс к носу, чтобы упорядочить сумбур в голове и обуздать смятение чувств. С важным видом он подошёл к свежему пролому в южной стене своего дома. Дежуривший там ополченец клацнул затвором:

— Стой! Дальше нельзя!

На что Сыма Ку презрительно бросил:

— Это мой дом!

Часовой на миг замер, потом пальнул из винтовки и принялся кричать как сумасшедший:

— Сыма Ку явился! Сыма Ку явился!

Он убежал, таща за собой винтовку, а Сыма Ку, глядя ему вслед, пробормотал вполголоса:

— И чего бегать, в самом деле…

Он ещё раз поднёс к носу жёлтый цветок и двинулся вперёд, мурлыкая антияпонскую песенку пастушка и собираясь обставить всё как можно более торжественно. Но с первым же шагом нога ощутила пустоту, и он провалился в глубокую яму, вырытую перед проломом в стене с единственной целью — схватить его. Тут же подскочили солдаты из районной службы безопасности. Они сидели в засаде в полях за стеной днём и ночью и сейчас наставили на Сыма Ку десятки воронёных стволов. В ногу ему вонзились острые бамбуковые колья на дне ямы, и он ругался почём зря, от боли ощерив зубы:

— Вот как встречаете, молодцы. Я с повинной, а вы мне западню, как кабану, устроили…

Начальник сыскного отдела службы безопасности вытащил Сыма Ку наверх и ловко защёлкнул у него на запястьях наручники.

— Отпустите семью Шангуань, — потребовал Сыма Ку. — Я дел натворил, мне и отвечать!

С учётом настоятельных просьб народных масс дунбэйского Гаоми открытый суд над Сыма Ку решено было провести там, где они с Бэббитом первый раз крутили кино. В своё время это было гумно его семьи, и ещё виднелись остатки затоптанного насыпного возвышения, с которого Лу Лижэнь осуществлял руководство народными массами во время земельной реформы. В ходе подготовки суда из района туда направили вооружённых ополченцев. Те работали всю ночь, перелопатили сотни кубометров земли, возвели новое возвышение высотой с дамбу на Цзяолунхэ и выкопали с трёх сторон глубокий ров, наполнив его маслянистой зелёной водой. Ганьбу добились выделения из спецфонда начальника района средств, равных стоимости тысячи цзиней чумизы, приобрели на большом рынке Вопу в тридцати ли от деревни две повозки золотисто-жёлтых тростниковых циновок плотного плетения и соорудили над возвышением большой навес. Навес облепили разноцветными листами бумаги с изъявлениями ненависти и радости. Оставшимися циновками выложили само возвышение, а также его боковины, откуда они свешивались золотистым водопадом. Проверить место проведения открытого суда приехал начальник уезда в сопровождении районного. Они стояли на высоком, как театральная сцена, возвышении, на гладких, удобных циновках, глядя вдаль на серо-голубые волны Цзяолунхэ, несущей воды на восток. Налетавший с реки холодный ветер забирался под одежду, превращая рукава и штанины в связки толстых свиных сосисок. Начальник уезда потёр покрасневший кончик носа и громко поинтересовался у стоявшего рядом районного:

— Шедевр этот чьих рук дело?

Тот не разобрался, язвит уездный или хвалит, и бухнул:

— В планировании я принимал участие, а в основном вот он руководил. — И указал на чиновника из райотдела пропаганды, стоявшего сзади.

Начальник уезда глянул на сияющего пропагандиста, кивнул и негромко, но так, чтобы слышали все, произнёс:

— Тут не открытый суд — коронацию проводить впору!

К нему враскачку прихромал оперуполномоченный Ян и приветствовал совсем не по уставу. Начальник уезда смерил его взглядом:

— Уже принято решение отметить твои большие заслуги в организации поимки Сыма Ку. Но в ходе операции причинен вред членам семьи Шангуань, и это будет признано большой ошибкой.

— Главное — удалось схватить это чудовище, этого убийцу! — с чувством воскликнул Ян. — Может, я и допустил ошибку, но ради успеха дела я и здоровую ногу отдал бы на отсечение!

Суд назначили на утро восьмого дня двенадцатого лунного месяца. Любители поглазеть на происшествия ещё с ночи стали собираться перед возвышением, одетые холодным блеском звёзд, укрытые леденящим светом луны, и на рассвете от народу уже было черно. Зрители выстроились и на дамбе. Когда из-за горизонта застенчиво выглянуло красное солнце и осветило заиндевелые брови и усы, стал заметен и розоватый парок из сотен ртов. О том, что в этот ранний час следует есть кашу-лаба, забыли все, но только не в нашей семье. Матушка пыталась поднять наш дух, но безуспешно: Сыма Лян беспрерывно плакал, и настроение у всех было ужасное. Восьмая сестрёнка, как большая, подобранной где-то на песчаном пустыре — такое нечасто бывает — морской губкой на ощупь вытирала ему льющиеся ручьём слёзы. Плакал он беззвучно, но это было гораздо хуже, чем если бы в голос. Старшая сестра пристала к суетившейся матушке с мучившим её вопросом:

— Мама, а если он умрёт, я тоже должна умереть вместе с ним?

— Не говори глупостей! Даже если бы вы были женаты чин по чину, и то не надо было бы этого делать, — выговаривала ей матушка.

Но когда сестра задала этот вопрос уже раз в двенадцатый, терпение матушки лопнуло:

— Ты, Лайди, совсем, что ли, стыд потеряла? — язвительно проговорила она. — Ведь всего раз снюхалась с ним! Ну потоптал зятёк старшую сестру жены… Как ты людям-то в глаза смотреть будешь?

Сестра аж обмерла:

— Ты изменилась, мама.

— Да, изменилась, но и осталась верна себе. В последние годы семья Шангуань как лук-порей — одни погибают, другие нарождаются. Где рождение, там и смерть. Умирать легко, жить трудно. И чем тяжелее приходится, тем больше хочется жить. Чем меньше страшишься смерти, тем безогляднее борешься за жизнь. Хочу дожить до того дня, когда мои потомки — дети и внуки — станут большими людьми. И вы не должны меня подвести!

Она обвела нас горящими глазами, в них стояли слёзы. Остановился её взгляд на мне, будто именно на меня она возлагала самые большие надежды. Стало как-то не по себе, потому что, кроме способности довольно быстро запоминать пройденное на уроках и не фальшивить при исполнении «Песни освобождению женщины», я ничем особым не отличался. Я был плакса, трус, слабак — что-то вроде кастрированного барашка.