— Может, и этих подвесить? — спросил кто-то из ополченцев.

— Нет, действуем по инструкции, — твёрдо заявил опер.

Лу Шэнли нечаянно стащила у матушки с ноги тапок. Пот стекал у неё на большой палец и капля за каплей падал на пол.

— Будете говорить? — спросил Ян. — Расскажете, и вас тут же опустят.

— Детей опустите… — задыхаясь, с трудом подняла голову матушка. — Я во всём виновата…

— А ну вздуйте их, да как следует! — крикнул уполномоченный в сторону окна.

Ополченцы похватали хлысты и дубинки и с громкими криками принялись методично избивать нас. Я взвыл от боли, вскрикнули старшая сестра и матушка. Ша Цзаохуа даже не дёрнулась: наверное, потеряла сознание. Опер и ганьбу колотили по столу и выкрикивали ругательства. Несколько ополченцев затащили Сыма Тина, как свинью, на станок, и один принялся охаживать его по заду чёрной металлической дубинкой.

— Второй брат, гадёныш этакий, выходи, признавайся, что натворил! — вопил с каждым ударом Сыма Тин. — Вы не смеете так избивать меня, у меня столько заслуг…

Ополченец молча орудовал дубинкой, будто отбивал кусок гнилого мяса. Один ганьбу лупил плетью по кожаному бурдюку с водой, другой хлестал лозой по мешку. Звуки ударов, настоящих и имитируемых, громкие вопли и крики — всё смешалось в ужасный шум и гам. В нещадно ярком свете газовых фонарей по стенам плясали тени плетей и дубинок…

Через какое-то время — пожалуй, столько длится урок в школе — ополченцы отвязали верёвку. Тело матушки тяжело рухнуло на пол. Развязана ещё одна верёвка — упала старшая сестра. Так, одного за другим, опустили нас всех. Принесли ведро ледяной воды и плеснули на нас из черпака. Мы тут же пришли в себя, но не могли двинуть ни рукой, ни ногой.

— Сегодня вас только припугнули, — проскрежетал Ян. — Подумайте хорошенько. Будете говорить — все проступки будут прощены и вас отпустят. Будете молчать — готовьтесь кое к чему похуже.

Он пристегнул протез, убрал трубку и «маузер», велел ополченцам глядеть за нами в оба и удалился в сопровождении ганьбу, покачиваясь и поскрипывая.

Ополченцы закрыли дверь на засов и в обнимку с винтовками устроились в углу перекурить. Мы приткнулись к матушке, тихонько всхлипывая, не в силах вымолвить ни слова. Матушка гладила нас одного за другим распухшей рукой. Сыма Тин стонал от боли.

— Эй вы, не молчали бы лучше! У уполномоченного Яна и камни сознаются, а вы из плоти и кожи. Ну продержались сегодня, а вот хватит ли вас на завтра — вопрос.

— Сыма Ку, если он мужчина, самому бы явиться с повинной, и все дела, — подхватил другой. — Сейчас в зелёнке схорониться ещё можно, а зима придёт — куда спрячешься?

— Вот уж настоящий зверюга, этот зятёк ваш. В конце прошлого месяца отряд уездной безопасности обложил его в камышах на Баймаху, но он ушёл. Очередью из пулемёта семь человек на тот свет отправил. И командир отряда без ноги остался.

Похоже, они на что-то намекали, только вот на что — не ясно. Но мы всё же будто весточку получили от Сыма Ку. Ведь после той стычки у печи он как в воду канул. Мы-то надеялись, что он укроется где подальше, а он продолжал валять дурака и навлёк на нас неприятности здесь, в Гаоми. Ведь озеро Баймаху — это к югу от деревни Лянсяньтунь, ли в двадцати от Даланя. Там Мошуйхэ сильно разливается — настоящее озеро в низине, с густыми зарослями камыша и стаями диких уток.

На следующее утро из уезда верхом примчалась Паньди. Она просто клокотала от ярости и хотела разобраться с районными. Но после посещения канцелярии поутихла. К нам она заявилась вместе с районным начальником. Мы уже полгода её не видели и понятия не имели, чем она занимается. Она очень осунулась. По засохшим потёкам молока на одежде было понятно, что у неё грудной ребёнок. Мы встретили её холодно.

— И чем же провинилась твоя мать, а, Паньди? — проговорила матушка.

Паньди покосилась на районного начальника: с деланым безразличием он уставился на высокую стену за оконным проёмом.

— Мама… потерпите… — Голос у неё дрогнул. — Надо верить власти… Власть не станет на добрых людей напраслину возводить…

Паньди неумело пыталась утешить нас, а в это время за озером Баймаху, на заросшем соснами семейном кладбище учёного из Ханьлинь,[143]вдова из деревни Шакоуцзыцунь по имени Цуй Фэнсянь, которую считали лисой-оборотнем, ритмично постукивала чёрным голышом по позеленевшей стеле на могиле учёного, где в камне восхвалялись его золотые слова и выдающиеся деяния. Этот звонкий стук смешивался со стуком дятла, среди деревьев мелькал развёрнутый веером белый хвост серой сороки. Постучав, Цуй Фэнсянь уселась на жертвенный столик и стала ждать. С напудренным лицом, в аккуратной и чистой одежде, с бамбуковой корзинкой в руке, покрытой цветастым платком, она смотрелась как молодая сноха, идущая навестить родителей. Из-за стелы появился Сыма Ку.

— Напугал до смерти, чертяка! — отпрянула она.

— Тебе-то чего бояться? Разве лисы-оборотни боятся призраков?

— Дело-то вон как повернулось, а у него одни красивые слова на уме! — рассердилась Цуй Фэнсянь.

— А как оно, собственно, повернулось? Всё прекрасно как никогда, — возразил Сыма Ку. — Это местное черепашье отродье всё ещё надеется поймать меня? Ха-ха, размечтались! — И он похлопал по висевшему на груди пулемёту, по сверкающему немецкому «маузеру» за поясом и «браунингу» в кобуре. — Тёща хочет, чтобы я бежал из Гаоми, а зачем, спрашивается? Это моя родина, здесь могилы моих предков, здесь всё меня знает: каждая травинка, каждое деревце, каждый холм и речка. Здесь мне привольно и радостно, а ещё здесь такая огненная лиса, как ты. Ну скажи, разве могу я уйти отсюда? — Далеко в камышах, чем-то напуганная, взлетела стая диких уток, и Цуй Фэнсянь зажала ему ладонью рот. — Не волнуйся, — отвёл её руку Сыма Ку. — Восьмая армия[144]уже получила от меня урок, а уток спугнул стервятник. Видать, мертвечиной полакомиться прилетел.

Она потянула его в дальний угол кладбища:

— У меня для тебя срочная новость.

Раздвигая густые заросли колючек, они пробрались в просторный склеп.

— Ай! — вырвалось у поранившейся Цуй Фэнсянь.

Сыма Ку снял пулемёт, зажёг светильник на стене, повернулся и заботливо взял её за руку:

— Сильно поранилась? Дай взгляну.

Цуй попыталась вырвать руку:

— Ничего, ничего страшного.