– Товарищ Вольф – и Гимли, если ты слышишь меня, – говорил Хирам дрожащим от волнения голосом, мы хотим получить сенатора обратно. Мы готовы начать переговоры как частные лица. Пожалуйста, ради всего святого – и ради джокеров, тузов и всего остального человечества, – пожалуйста, свяжитесь с нами.

Молния разглядывал дверь. Белая краска отслаивалась хлопьями. Из-под нее проглядывали зеленые, розовые и коричневые полосы вокруг щербин в дереве – похоже, кто-то использовал дверь в качестве мишени для метания ножей. Он почти не замечал всех остальных, кто находился в комнате. Не замечал даже непрекращающегося мычания того безумного мальчишки; он давным-давно научился отключаться, иначе уже просто сошел бы сума.

«Я ни за что не должен был их отпускать».

Когда и Гимли, и Вольф выразили желание встретиться с членами американской делегации, он был ошарашен. Пожалуй, впервые с тех пор, как началась эта комическая опера, эти двое в чем-то сошлись во мнениях.

От этой встречи попахивало чем-то таким, что ему не нравилось… хотя это и было глупо. Рейган поставил крест на возможности открытых переговоров, но разве разбирательство с «Ирангейтом», над которым сейчас потешаются все американцы, не доказывает, что он и сам не чурается использовать частные каналы, чтобы договориться с террористами, по отношению к которым на публике занял жесткую позицию?

«И потом, – подумал он, – у меня уже давно хватает ума не раздавать приказы, которые, скорее всего, все равно не будут исполнены».

В спецназе все было совсем не так. Люди, которыми он командовал, были профессионалами и, более того, элитой советских вооруженных сил, радеющей за общее дело и достигшей виртуозного мастерства в своей области. Какой разительный контраст с этой сворой злобных непрофессионалов и кровожадных дилетантов!

Если бы только у него был свой человек – дома или в каком-нибудь лагере в Корее, Ираке или Перу! Кто-то другой, кроме Гимли: судя по всему, много воды утекло с тех пор, когда что-то слабее взрывчатки было в состоянии раскрыть разум карлика настолько, чтобы кто-то мог до него достучаться – а натуралы в особенности.

Он очень жалел, что не может сам присутствовать на этой встрече. Но его место здесь, он должен охранять пленника. Без Хартманна у них не останется ничего – только куча проблем.

Интересно, а КГБ их марионетки тоже доставляют столько головной боли? Логика подсказывала, что иначе и быть не может. За последние несколько лет они столько раз лопухнулись по-крупному – от одного упоминания о Мехико ветераны до сих пор кривились, как от зубной боли, – а у ГРУ имелись доказательства многочисленных оплошностей, следы которых, как наивно считали комитетчики, им удалось замести.

Однако мастера политической пропаганды по обеим сторонам столь метко поименованного железного занавеса хорошо знали свое дело. Где-то в глубине сознания даже Молния не мог отделаться от образа КГБ как всемогущего кукловода, опутавшего весь мир, словно паутиной, своими нитями.

Он попытался вообразить себя главным пауком. И не удержался от улыбки.

«Нет. Никакой я не паук. Я просто маленький испуганный человечек, которого кто-то когда-то назвал героем».

Он подумал о Людмиле, своей дочери. И задрожал.

«Да уж, я крепко сижу на своих нитях, это точно. Но не я за них дергаю».

«Я хочу его».

Хартманн оглядел убогую комнатушку. Ульрих мерит ее шагами: лицо окаменевшее, надутое – недоволен, что его не взяли на дело. Коренастый Вильфрид сидит и с маниакальной осторожностью чистит автомат. Два оставшихся джокера молча уединились в углу. Русский курит, уставившись в стену.

Он старательно избегал смотреть на парнишку в потертой кожаной куртке.

Маки мурлыкал себе под нос старую песенку об акуле и ее зубах и о парне, у которого был складной нож и модные перчатки. Грегу вспомнилась ее слащавая версия, популярная в годы его юности, – ее пел Бобби Дарин или еще какой-то подростковый кумир. Припомнил он и другой ее вариант, который впервые услышал в дымной комнатке в кампусе Йеля в шестьдесят восьмом, когда антивоенный активист Хартманн вернулся в свою альма-матер читать лекции. В ту давнюю ночь от слов этой песни по коже у него бегали мурашки. Мрачная и зловещая, она была более близким к оригиналу переводом, как нельзя лучше подходящим к хрипловатому баритону мужчины, который, подобно самому старине Бертольту Брехту, с наслаждением разыгрывал из себя Ваала[98]. Томас Марион Дуглас, обреченный солист группы «Дестини».

«Я хочу его».

«Нет! – крикнул его разум. – Он псих. Он опасен».

«Он может оказаться полезным, когда я выведу нас с тобой отсюда».

Хартманна скрутил животный ужас.

«Нет! Ничего не предпринимай! Сейчас террористы ведут переговоры. Мы выберемся отсюда».

Он ощущал презрение Кукольника. Нечасто его второе «я» казалось более обособленным, более отличным от него.

«Глупцы. И когда это дело, в котором участвовал Хирам Уорчестер, выгорало?»

«Тогда мы просто подождем. Рано или поздно все уладится».

Он чувствовал липкие щупальца пота, обвившие его тело под окровавленной рубахой и жилетом.

«И долго, по-твоему, мы должны ждать? Скоро наши джокеры и их дружки-террористы разругаются в пух и прах? У меня есть марионетки. Они единственная наша надежда выбраться».

«Что они могут сделать? Я не могу вот так взять и заставить кого-нибудь из них отпустить меня. Я же не этот маленький мозгокрут Тахион».

Внутри самодовольно завибрировало.

«Не забывай семьдесят шестой год, – сказал он своей силе. – Тогда ты тоже считал, что у тебя все получится».

Сила засмеялась над ним, и тогда он закрыл глаза, сосредоточился и заставил ее умолкнуть.

«Неужели он превратился в демона и завладел моей душой? – спросил он себя. – А я теперь всего лишь одна из марионеток Кукольника? Нет. Я здесь хозяин. Кукольник – всего лишь выдумка. Персонификация моей силы. Игра, в которую я играю сам с собой».

Внутри, в замысловатых закоулках его души, послышался отзвук торжествующего смеха.

– Опять дождь, – заметил Ксавье Десмонд.

Тахион поморщился, но воздержался от похвалы наблюдательности джокера к очевидным вещам. Все-таки Дес его друг.

Он поудобнее взялся за ручку зонта, который делил с Десмондом, и попытался убедить себя, что ливень скоро закончится. Берлинцы, прогуливающиеся по тропинкам, которые прорезали заросший травой парк Тиргартен, и идущие по тротуарам Бундес-аллее неподалеку, совершенно явно придерживались такого мнения, а уж кому, как не им, это знать. Пожилые мужчины в фетровых шляпах, мамаши с детскими колясками, решительные молодые люди в темных шерстяных свитерах, торговец сосисками со щеками, похожими на спелые персики, – обычная толпа немцев, спешащих урвать кусочек хоть какого-то подобия сносной погоды после затяжной прусской зимы.