– Он неплохой мальчик, – сказал Вольф, обняв Маки еще раз и отпустив его. – Сын американского дезертира и гамбургской шлюхи – еще одна жертва вашего империалистического вторжения в Юго-Восточную Азию, сенатор.

– Мой отец был генералом! – выкрикнул Маки по-английски.

– Конечно, Маки, как скажешь. Мальчишка рос в порту, то и дело сбегал из приютов. В конце концов его занесло в Берлин. Что и говорить: еще один беспомощный обломок, выброшенный на обочину нашим обществом безудержного потребления. Он увидел объявления, начал посещать семинары в открытом университете – он едва умеет читать, бедняга, – там я его и нашел. И завербовал.

– И он та-а кой ценный кадр, – протянула Аннеке, поведя глазами на Ульриха, который тоже расхохотался.

Маки взглянул на них, потом быстро отвел глаза.

«Ты победил», – сказал Кукольник.

«Что?»

«Ты прав. Моя власть не беспредельна. А он слишком непредсказуем, слишком… ужасен».

Грег едва не рассмеялся вслух. Чего-чего он и ожидал от силы, обитавшей внутри него, но только не смирения.

«Большая потеря; из него вышла бы отличная марионетка. А его эмоции, столь яростные, столь восхитительные, – просто наркотик. Но смертельный наркотик».

«Значит, ты сдаешься».

Его затопило облегчение.

«Нет. Просто мальчишка должен умереть…»

«Ладно. Я все продумал».

Саван колыхался над Муравьедом, как заботливая мумия, обтирал ему лоб куском своей собственной повязки, которую намочил в воде из одной из пятилитровых пластиковых канистр, сваленных в спальне. Он качал головой и что-то бормотал себе под нос.

Аннеке с горящими злорадством глазами подступила к нему.

– Что, думаешь о денежках, которые уплыли у тебя из рук, товарищ?

– Пролилась кровь джокера – в который раз, – ровным тоном ответил ей Саван. – Не хотелось бы, чтобы все это было зря.

Аннеке неспешно двинулась к Ульриху.

– Жаль, ты не видел этого, милый. Они были готовы продать этот американский Schweinefleisch[102]за полный чемодан долларов. – Она поджала губы. – По-моему, они так разохотились, что совсем позабыли о борце за свободу палестинского народа, которого мы поклялись освободить. Они продали бы нас всех с потрохами.

– Заткнись, тварь! – рявкнул Гимли и бросился на нее.

Царапнув хитиновым панцирем по полу, Скребок заслонил своего приятеля от вскинувшихся пистолетов, раскинув ороговевшие руки.

Щелчок – и все застыли, как в стоп-кадре. Молния стоял, держа пред лицом голую руку с расставленными, как будто он пытался удержать мяч, пальцами. Эфемерный голубой отблеск очертил контуры нервов в его руке и угас.

– Если мы начнем грызться друг с другом, – сказал он спокойно, – это будет только на пользу нашим врагам.

Один только Кукольник знал, что это спокойствие – обман.

Молния неторопливо натянул перчатку обратно.

– Нас предали. Чего еще можно ожидать от капиталистической системы, которой мы противостоим? – Он улыбнулся. – Давайте укрепим нашу решимость. Если мы будем держаться вместе, то сможем заставить их отплатить за вероломство.

Потенциальные противники отступили друг от друга.

Хартманну было страшно.

Кукольник ликовал.

Где-то в соседнем квартале из радиоприемника лилась пронзительная восточная мелодия. Маленькая комнатка превратилась в настоящие тропики от пышущего жаром радиатора, который ловкий товарищ Вильфрид раскочегарил, несмотря на вопиющую ветхость как самого дома, так и электропроводки, от сырости, исходящей от тел, скученных в крошечном помещении в состоянии стресса. Ульрих задернул дешевенькие занавески и отвернулся от окна.

– Боже, ну здесь и вонища! Что эти чертовы турки делают? Ссут в подворотнях?

На грязном матрасе у стены Муравьед захныкал и подтянул ноги к раненому животу. Гимли подошел к нему, пощупал голову. Его маленькое уродливое личико озабоченно нахмурилось.

– Дело дрянь, – сказал карлик.

– Может, отвезти его в больницу? – предложил Скребок.

Ульрих выпятил квадратный подбородок и покачал головой.

– Никаких больниц.

Саван встал на колени рядом с Гимли. Взял руку Муравьеда, потрогал низкий мохнатый лоб.

– У него жар.

– Откуда ты знаешь? – спросил Вильфрид с озабоченным выражением на широком лице. – Может, у него вообще температура тела выше, чем у нормальных людей, как у собак, например.

С быстротой телепорта Гимли очутился на другом конце комнаты. Одним пинком он сшиб немца с ног и, оседлав его грудь, принялся дубасить по лицу. Саван и Скребок поспешили оттащить своего приятеля в сторону.

Вильфрид спрятал лицо в ладонях.

– Эй, эй, что я такого сделал?

Казалось, он едва не плачет.

– Ах ты, придурок, – заорал Гимли, размахивая кулаками. – Ты ничем не лучше всех этих поганых натуралов! Все вы одинаковые!

– Товарищи, прошу вас… – начал Молния.

Но Гимли не слушал. Его лицо приняло цвет сырого мяса. Он повел плечами, разбросав своих соратников в разные стороны, и двинулся к Муравьеду.

Кукольнику ужасно не хотелось отпускать Гимли вот так, безнаказанно. В один прекрасный день ему придется убить мерзавца. Но инстинкт самосохранения затмил даже жажду мести. Сейчас для Кукольника превыше всего было снизить шансы на неблагоприятный исход для себя.

По шишковатым щекам Гимли катились слезы.

– Хватит, – всхлипнул он. – Мы везем его к врачу, и везем сейчас.

Он наклонился, обвил безвольную мохнатую руку вокруг своей шеи.

Товарищ Вольф загородил дверь.

– Отсюда никто не выйдет.

– Что за чушь ты несешь, коротышка? – воинственно осведомился Ульрих. – Не так уж серьезно он и ранен.

– Это кто сказал? – спросил Саван.

Впервые за все время Хартманн понял, что у джокера канадский акцент.

Лицо Гимли исказилось.

– Не желаю слушать твою болтовню. Он ранен. Он умирает. Пропусти нас, скотина.

Ульрих и Аннеке потянулись к оружию.

– Вместе мы выстоим, брат, – пропел Вольф. – Порознь падем[103]. Как говорят у вас в Америке.

Двойной щелчок заставил их обернуться. У дальней стены стоял Скребок. Дуло штурмовой винтовки, затвор которой он только что передернул, смотрело прямо в пряжку армейского ремня светловолосого террориста.