На последующие дни стали прибывать ратные — на конях, на повозках, многие — раненые. Раненых встречали плачем, а убитых, доставленных домой на повозках, рыданиями. Князь уже знал, что бой состоялся под Любутском, и рязанское войско потерпело поражение от одного из самых опытных полководцев Литвы — князя Семена-Лугвения Ольгердовича, которому помог другой литовский князь — Александр Патрикеевич Стародубский. Но, как ребенок, все ещё надеялся: вот прибудет Иван Мирославич, и уж с ним-то наверняка рядом будет Родя. Эти призрачные надежды рухнули разом, едва увидел въехавшего во двор Ивана Мирославича. Тот охватил лицо руками, затрясся всем телом: "Не… не уберег Родю, не уберег моего крестничка!.. Прости, государь…" Тогда князь, видя плачущего зятя, чувствуя как будто некоторое облегчение оттого, что любимый им боярин взял часть горя на себя, сказал:

— Слезами горю не помочь! Давай-ка, Мирославич, лучше обмужуем, как нам вызволить нашего Родю и как найти управу на Литву!

Долго обговаривали свое положение, понимая, что вряд ли им по плечу в скором времени новый поход на Витовта…

Пленение Родослава окончательно подорвало здоровье Олега Ивановича он все реже вставал с постели. Бояре, входя по утрам в его опочивальню, всматривались в лицо больного — ждали чуда… Но нет, чуда не предвиделось. Старания лекарей и снадобья трав, заботливо изготовленных самой Ефросиньей, не помогали. Князь таял, как свечка, рот его завалился ещё больше, горбинка носа белела костью. Бояре толклись почтительно около него, разговаривали тихо и ловили каждое его слово. Тревожились за его жизнь, ибо что станет со всеми ими, коль он почиет? Смогут ли они вместе с молодыми князьями удержать великое Рязанское княжение?

А сам Олег Иванович, приоткрыв чуть рот и тяжело дыша, смотрел на ближних с той же тревогой и мыслью — что станет с ними после него? Устоят ли? Те, которые были его сподвижниками с начала его княжения — Ковыла Вислый, Софоний Алтыкулачевич, Манасея, Глеб Логвинов — состарились. Иные умерли. В почтенном возрасте уже и те, кто пришел к нему служить вместе с Иваном Мирославичем из Орды — Таптыка, Доброденя, Едухан… Сумеют ли молодые, Федор и Родослав (верил — Родослав будет вызволен из полона) и их окруженцы — удержать в горсти то, что собиралось предками и им, Олегом, по зернышку?..

Вот и Федор, войдя к отцу, устремляет на него все тот же тревожный взор. И сразу веселеет, когда своими очами видит: отец пусть и в недуге, но жив, даже и рукой покажет — все, мол, ладком… Ему, наследнику, придется куда как трудно. Ведь те, кто был усмирен Олегом и кто почитал Олега, не приведи Господи, поднимут руку на его сына… Тот же князь Иван Пронский, сын Владимира Пронского, не затаил ли в душе обиду за отца, некогда плененного Олегом и притомленного в тюрьме?.. Как бы не обнажились старые язвы! Как бы не вышло у рязанских князей по пословице: "В руках было, да по пальцам сплыло".

В один из жарких летних дней Олег Иванович позвал к себе Федора. И когда тот явился — статный, краснощекий, в карих глазах живость ума, чуткость и готовность тотчас исполнить любую волю отца — невольно, зная, что грех завидовать, позавидовал ему. Когда-то и он был вот таким, пышущим здоровьем и быстрым, как ветер…

— Бояр послал к Витовту — выкупать Родю? — спросил Олег Иванович.

— Да, батюшка.

— Вот и добре. А теперь вели вынести седалище на берег Лыбеди. Побуду на воле…

— Шатер раскинуть? — деловито осведомился Федор, умевший устроить любое дело обстоятельно и с удобствами.

— Нет, посижу под балдахином.

Через полчаса старый князь сидел под нарядным шелковым навесом на берегу реки. Легкий ветерок осушал на его складчатом лбу испарины, обдавал впалые щеки речной свежестью, неся с собой сладковатый запах ивняка, дощатой прели от мостков, на которых женки отбивали вальками порты, рыбьей чешуи от развешенных на кольях сетей. Курчавилась вода вкруг опущенных в неё ветвей ив, прыскала серебром рыбья мелочь по речной глади, чуть тронутой рябью. Лыбедь спокойна и тиха, и было в утешение князю, что пребудет она навеки — с пескарями и щуками, осетрами и раками…

А Федор рядом с отцом вдруг как бы заскучал, как будто чем-то и обеспокоился.

— Батюшка, мне около тебя быть, иль могу по делам отлучиться?

Бровь старого князя недовольно поднялась, берестяные усы дернулись. Больной и старый, он уже и не нужен. Уже в тягость! Это он-то, вложивший в своих детей столько заботливости, столько душевной щедрости, любви! Это он-то, которому удалось вернуть Рязанскому княжеству былое величие и встать вровень с самыми почитаемыми и сильными князьями Руси. Это он-то, давший благоденствие своим подданным…

Федор понял, что своей неловкостью, своими словами уязвил тонко чувствующую душу отца — и уже сожалел о том, раскаивался.

— Батюшка, ты не подумай… Я буду подле тебя всегда… Только мне вспомнилось…

"Что вспомнилось? Неужто у тебя есть что-то более дорогое и близкое, чем твой больной старый отец? Родя так никогда не сказал бы…", — все ещё на волне каприза думал Олег Иванович, попуская в своей душе недоброе движение в отношении старшего сына. Вдруг он увидел — сын огорчен своей оплошкой. Он, Федя, не такой уж и черствый, не такой невнимательный, каким показался минуту назад. И тогда, взглянув в свою собственную душу как бы со стороны и узрев её ужасное состояние, её пагубную разнузданность, что есть следствие самоугодия, самонадеянности, самодовольства, князь Олег содрогнулся. Так он запустил себя! Так попустил! "Боже мой! — подумал он, крестясь, — что со мной деется? Как я забыл Тебя, Боже? Прости меня, грешного, Господи, помоги мне не впасть в злобу и ярость, помоги овладеть собой…"

— …Вспомнилось мне, батюшка, — продолжал Федор, — что надобно послать гонца в догон нашим боярам, отъехавшим в Литву выкупать Родослава, довести до них, чтоб не скупились и соглашались на любые условия.

Олег Иванович кивком головы одобрил намерение Федора. Он успокоился, ибо душа его, как всегда при обращении к Богу, переставала баламутиться, мало-помалу опрастывалась от плохого чувства, и в неё входил мир. К тому же теперь он видел, что старший сын радеет о младшем. Он охотно отпустил от себя Федора.

Однако этот маленький случай, вызвавший в душе каприз и чуть ли не бурю, вновь наводил его на мысль о том, что нельзя отходить от Бога и на секунду, нельзя предаваться нерадению о душе, которая, стоит её хоть чуть попустить, ведет себя в угоду врагу, а не Богу. И вновь, в который раз, он подумал — пора уйти в монастырь. Уже навсегда. Освободясь от уз мирской жизни, от уз княжой власти, государствования, ему, может быть, удастся достойно скончать земное течение свое и, коль повезет, сподобиться войти в дверь бессмертия.

Приняв это решение, он почувствовал, как ему вдруг стало легко и радостно.

Да, размышлял он, на его долю выпало слишком много страстей, слишком много ему пришлось зачерпнуть жизненной грязи и слишком много гневаться, сердиться и кому-то мстить, чтобы суметь очистить себя, пребывая в мирской суете сует.